— Помнишь, я тебе, про эту бабушку, что первая прислала скребок?.. А внуки ее мне теперь помогают… Так вот, мы Орлика запрягли в воскресенье и в Аляухово съездили к ее подружке — тоже бабушка старенькая… Вот ты смеялся насчет Аляухова — а если бы ты знал!.. В наших местах во время войны казаки-доваторовцы стояли… Перед этим сражением в Европе, где они с шашками — на танки. Я раньше думал, что это преувеличение или как там? По-вашему? Иносказание?.. Нет! Люди говорят, что это правда… А бабушка эта, из Аляухова, была тогда совсем молодая, и тяжело раненый казак седло ей свое оставил, сказал, чтобы сберегла, а он за ним обязательно приедет, ну и… любовь была, что ли, понимаешь?.. Он так и не приехал, но она все это время берегла седло, все ждала… И представляешь? Не строевое, а именно казачье седло, да не только старое — старинное… Ленчик — чисто казачий!

— Ты-то откуда знаешь? — не поверил я. — Казачье… старинное… ленчик… кто понимал бы?

— Как это кто?.. Дядя Миша. Кантемиров. Он тебе, кстати, привет передавал…

— То есть как? Ты его видел или…

— Летом, когда мы были на представлении… Как эта его программа называется?.. А то ребятишки тут в деревне заспорили. «Прощай, Русь — здравствуй, Русь»… Правильно?.. Ну, вот. Так он дал мне телефон — почему, думаю, и в самом деле не позвонить?..

— И позвонил?..

— Сперва позвонил, а потом съездил…

— Съездил?

— Ну, да, седло показать. Это он мне все растолковал. И еще, ты знаешь: он дал мне овса мешок…

— Овса?.. Мешок?! Да ты знаешь, почем нынче килограмм овса?

— Ну, я сперва оказывался, а он все равно дал мне, когда я ему — про своего Орлика…

— Ну, почем килограмм, как ты думаешь — почем?!

— Он говорит, будет у тебя — отдашь, а пока у меня есть… а что такого?

Недели через две или три он доложил:

— Заведующая фермой девчат прислала: пусть, говорит, он придет, посмотрим — там у нас под навозом плуг лежал…

Я воспрял было:

— Известный прием, да… Все ясно. Захотела, чтобы им навоз перекидал? В другое место? Давно надо было. А то из-за него уже фермы не видать.

— Нет, оказалось, — правда… Щечки деревянные на ручках сгнили, но мы с Петровичем уже новые приделали… А лемех — как гитарная струна звенит, это Петрович говорит — хоть куда лемех. Сталь хорошая…

— Конечно — если старой работы…

— А чего ж не спросишь, что я с ним буду делать?

— Тут-то ясно, — сказал я. — Бросишь работу в больнице…

В голосе у него послышалась явная вина — интонация стала почти как в детстве:

— Знаешь, я уже бросил…

— То есть как это — бросил?.. Как — бросил?!

— Зарплата как у нищего — это ладно, давно привык… Не только у меня — у всех врачей… Но теперь еще — ни лекарств, ни инструмента, а просто отбывать в больнице — это нельзя, сам понимаешь, — не тот случай… Домой все равно идут, как помирают в больнице, а ты ничего не можешь сделать…

Впрочем, это уже отдельный рассказ, очень грустный. А готовый — вот он. И в самом деле, готов…

Только вот готовы, кто прочитает понять его?

Во времена лихой сибирской молодости, в ту пору, когда вопросов всякого рода бывает меньше, чем возникает на них скорых ответов, имелась у меня шутливая манера, которую, как водится, переняли потом дружки… Когда после очередного весьма авторитетного, а то и категорического заявления на какую-нибудь животрепещущую тему кто-то из них с сомнением спрашивал, откуда, мол, ты это взял? — с будничным вздохом отвечать:

— Видение было!

Как только они навсегда, думаешь нынче почти с ужасом, нас тогда не покинули?

Видения.

Как знаки не перестали являться?

И как мучительно пытаешься распознать их теперь!

Случилось это, пожалуй, в восемьдесят девятом году — уже в наши дни, как говорится… Уточнить можно бы, дозвонившись Володе Скунцеву и Марине: той весной по старинному обряду они обвенчались на Ставоропольи у друзей своих, казаков-некрасовцев, и через несколько деньков после свадьбы нагрянули к нам в станицу.

Володя уже бывал и в Отрадной, и в старом моем родительском доме… Оставшийся без недавних заботников, дом пустовал, и, когда парни из ансамбля «Казачий круг» — великолепного мужского хора — приехали на съёмки документального фильма о нашем Предгорьи, друзья мои в нем их и поселили.

В ту пору мы с женой, покинув Москву, принялись заново обживать наш дом, намереваясь, коли даст Бог, остаться в нем навсегда… Давалось это — после стольких-то лет столичной жизни — непросто, и появление Скунцевых было для нас не только подарком, потому, что мы хорошо знали их и чистосердечно любили, но и дорогим сердцу знаком, потому что, где бы ни жили, всегда истово исповедовали кавказское: гость в дом — Бог в дом.

Даже по прошествии стольких лет очень хорошо помню, как трогательно эта молодая пара тогда выглядела, как смущалась тоненькая большеглазая Марина, как, оберегая её, ходил вокруг заботливым петушком, Володя, особенно похожий в то время и русой бородкой, и вообще всем ликом, на императора Николая Александровича: недаром ему так шла русская полевая форма, которую стали тогда не только распродавать задешево, но чуть не силой навязывать: бери! Вроде того что: не выбрасывать же!

Как легко мы расстаёмся с собственными традициями и с собственной славой… может, кроме прочего, страдаем-то ещё и за это?

Не буду описывать, какой у Володи голос, не стану долго рассказывать, какой неоцененный пока духовный подвиг «Казачий круг», им собранный, совершил… Когда начала распадаться держава, и столь многие, обессилевшую, жадно бросились её обирать и грабить, эта голь перекатная, певцы, которым цены нет, совсем другим озаботились: может народная культура пропасть — затопчут. Старинная песня может исчезнуть навсегда — заглушат.

На жалкие, на последние гроши на все четыре стороны, в глухомань стали отправляться они «за песнями».

Через несколько лет чуть не за руку я привел к ним на репетицию знаменитого «эмигрантского» певца, потомка донских казаков Бориса Рубашкина (настоящая фамилия его чуть подлиннее: Чернорубашкин)… Будучи достаточно близко знакомым с некоторыми из зарубежных казачьих отпрысков, смею утверждать, что этот богато одаренный талантом нынешний австрияк — один из самых деловых людей, самых жёстких, и если бы не его душевный друг кубанец Александр Притуп — эх, нынче — болгарин! — мне бы наверняка не удалось удержать Рубашкина до той минуты, когда ребята запели, наконец…

«Где они? — кипел Борис, оглядывая пустой зальчик, который „Казачий круг“ на птичьих правах „арендовал“ в одном из московских дворцов культуры, по иронии судьбы — в ДК завода имени Ильича. — На моих часах ровно семь. Это безобразие, господа!.. Серьёзные люди не могут так поступать!… Какая работа, оставьте, причем тут метро?.. Кем, говорите, кем? Слесарем?! Ах, среди них есть архитектор и есть редактор… Два кандидата наук, да, но скажите, скажите мне: артисты среди них есть?.. Объясните мне, в конце концов, кто они и зачем вы меня к ним привели?!»

Вскоре мы с добрым моим землячком, нынешним болгарином, высадившийся в Тамани почти три столетия назад предок которого шашкой рубанул на спор по дубовому пню, но не расколол его, только жало притупил, оттого-то и стал Притупом, буквально вдвоём держали слишком горячего и «делового» Рубашкина… Стих он, наконец, когда ребята начали пробовать голоса, а когда они вместе спели первую, со слезами на глазах бросился к ним, закричал прерывающимся голосом:

— Господа, господа, где вы смогли взять ноты этих казацких песен?! Их можно купить у вас?

Не всё пока на нашей Руси продается, слава Богу, — не всё… Долго объясняли заезжей знаменитости, что с нотами не работают, всё собирали с живого голоса, но для него, так и быть, распишут ноты: в подарок…

Теперь, когда к нам приехали Скунцевы, я первым делом позвонил доброй знакомой Надежде Николаевне Яловой в станицу Бесстрашную: мол, примете нас с гостями?