— Освящена? — деловито осведомился священник.

— Да, батюшка, а как же…

— Имей при себе, когда помогать мне будешь, — сказал он как о деле решенном. — Повесим над моей, когда крестить стану… И морячков, и миротворцев… много некрещенных. А захотят. Вот и будешь пономарить… справишься?

— Постараюсь, батюшка, — пообещал я не очень уверенно. — А как мне вас… как вас звать?

— Тёзки мы со святым на твоей иконке, с Победоносцем, — сказал он, отчего-то повеселев. — Отец Георгий я, видишь!

Но видел я тогда, по правде сказать, совсем мало…

Каюту мне дали в удобнейшем месте на носу. Слева от моей была капитанская, где со всем — по-нищенским-то временам нашим — возможным комфортом расположился контр-адмирал Владимир Львович Васюков, командир похода кораблей, а слева — выходит, штурманская: в обстановке куда более спартанской — привычка, как я понял потом, старого «подводного волка» — поселился Главный штурман Военно-Морского флота контр-адмирал Евгений Геннадиевич Бабинов, родня того самого Бабинова, ну да, да, родня — что делать, если защитников Отечества с морским кортиком знаем куда меньше, чем защитников с хоккейною клюшкой?

За обеденный столик в кают-компании нас с батюшкой посадили вместе с двумя этими высшими на борту начальниками, и в первый же вечер спросил Васюкова: мол, чем я могу отблагодарить за прекрасную каюту и за эти великолепные макароны по-флотски?.. Должником оставаться не привык: как отработать?

— Сможете, — ответил Владимир Львович с улыбкою не очень веселой. — И я вам буду весьма признателен. Очень у многих из моряков, особенно первогодков, прямо-таки бросается в глаза такая беда: дефицит общения. Много замкнутых или ушедших в себя: и бирюки, простите, и нелюдимы. Какой из него матрос?.. Пожалуй, не открою вам тайны: кто идёт нынче в армию да во флот? Те, за кого побеспокоиться было некому: остальные пристроены. Платные учебные заведения. Отсрочки по состоянию здоровья… хотя самая неблагополучная категория в этом смысле — как раз у нас. В армии. И во флоте. Скольких мы вынуждены в госпиталях сначала до нормального веса докармливать!..

— А нам с тобой окормлять предстоит, — наставительно изрек отец Георгий. — Так что засучивай, Гурий, рукава, и — в народ!

Не тем ли занимался всю жизнь на добровольных, как говорится, началах?.. На волонтёрских.

А тут вон как по-барски поселили, и дружелюбный помощник кока, стюард с улыбкой предлагает ещё стакан компота из сухофруктов… в народ, Гурий, — в народ!..

С кем я потом и где только не выстаивал часами за непростою беседой: лишь бы слыхать было друг дружку под порывами ветра наверху или при машинном грохоте внутри нашего «десантника». Постепенно одного и другого разговорив, сколько рвущих сердце историй пришлось потом выслушать: о безотцовщине и спившихся матерях, о голодающих дома в деревне младших сестренках и старших братьях в тюрьме… милые вы мои, милые!

Как тут опять не вспомнить Лескова: «И даны мне были слёзы обильные… Всё я о родине плакал.»

Но вот и контрактники, записные здоровяки, а то и «качки» постепенно перестали таиться… у них ли всё хорошо, идущих за море, в Сербию часто не по братскому долгу, больше — за «длинным долларом». Помните, как мы когда-то стыдили на миру, как осуждали и корили «длинным рублём» жадных до настоящего дела и не терпящих несправедливой оплаты работяг… как предали их потом, оставив со сраным, от рыжего Толика ваучером в дырявом кармане?!

А командиры «Азова», эта бедующая теперь в чужом Крыму русская голь?.. А прошедшие «Крым и Рим» и оставшиеся теперь ни с чем дядьки-старшины?

Ульем гудел и «офицерский клуб», который в свободный час собирался где-нибудь поближе к носу в теньке: чтоб хорошо было видать и разваленные, отлетающие назад синие волны, и ныряющих в них под борт, чтобы под днищем проскользнуть и появиться уже с другого бока, черных, с белым брюхом дельфинов, и утреннее либо вечернее алое солнце, расплющенное о морскую гладь на зеленоватом горизонте… Тут были и штабисты-черноморцы, и определенные на «Азов» дублерами капитаны кораблей, оставшихся на севастопольском рейде, и бывшие судовые врачи с грозных когда-то, просторы мирового океана бороздивших крейсеров-великанов, томившиеся теперь однообразием службы на берегу, в госпитале, и старшие офицеры Главного штаба ВМФ — тоже счастливчики, потому что дальних походов ни на одном из флотов давно уже не было… Изнывавшие ещё недавно от скуки в далеких экзотических странах, теперь они как мальчишки радовались пустынному виду паханого-перепаханного ещё недавно Черного моря, среди старинных названий которого не зря имелось когда-то и название Русского.

Нынче не только территориальные воды — вся прилегающая акватория нейтральных ну, как вымерла… Единственный чуть не за всю дорогу до Босфора далекий силуэт корабля на горизонте вызвал горькую усмешку:

— Турок-спиртовоз. Прёт в Батуми. Оттуда спирт в Грузию, контрабандой в Осетию, а там по всей России — уже сивухой…

Когда начались облеты нашего каравана чужими самолётами, все оживились:

— Старые знакомые: небось узнают…

— Сейчас качнет тебе крыльями, ага.

— Турки?

— Америкосы.

— Откуда тут?

— С базы какой-нибудь…

— Далеко!

— У них горючки залейся — сто верст не круг.

— Поход, говорят, раньше должен был… Когда они только намечали Югославию бомбить. Тогда бы через наши головы не посмели… И миротворцев посылать теперь не пришлось бы.

— А почему отменили?

— Официально — из-за топлива… Теперь еле наскребли.

— Фигня это, ребята.

— Само собой: полная. Просто алкаш наш не захотел тогда вмешиваться.

— Продали мы тогда сербов.

— С потрохами.

— Теперь бы хоть мальчики поспели в Приштину во-время!

— А слышали, греки америкосов не хотели в Косово пропускать? Заблокировали дороги…

— А наших, говорят, ждут?..

— Там понимают. В Греции.

— А наши стратеги…

— Это ты им слишком большой комплимент: наши.

— Вон-вон! Разворачивается, сейчас опять зайдёт…

Но не только тут отводили душу.

Когда в капитанском своём люксе Владимир Львович устроил адмиральский приём для нас троих, соседей по столику, речь шла — хоть в более сдержанных тонах — почти о том же: может быть, это наша всеобщая беда нынче — дефицит братского общения?

Не его ли и мы с тобой, дорогой мой читатель, взаимно пытаемся сейчас, спасибо тебе, восполнить?

Был июль, стояла жара, небо к полудню начинало выцветать, но тут и наступала пора, когда командиры выкраивали часок-другой, чтобы освободить матросиков от вахты мирской: дабы заступили на вахту духовную…

Когда на «Азове» крестили первых, заметил, как ребятки стараются не наступать на полную ступню босыми ногами: стальной пол дышал жаром. По настоянию батюшки дядьки-мичманы тут же велели обдать его забортной водой, но высыхала она как на кухонной конфорке стремительно и чуть не с шипеньем — пришлось искать деревянные решетки, класть под ноги.

Над большою иконой Николая Чудотворца, подвешенной в каком-нибудь бронированном уголке корабля, батюшка определял и дорожную мою, в кожаной оправке — святого Георгия, рядом с купелью ставили и покрывали куском желтого бархата столик, из крестильного ящичка я выкладывал рядом с Евангелием большой крест, пузырек с миром, кисточку, свечки, ножницы и полтора-два десятка маленьких крестиков уже со шнурками. Не таким простым делом оказалось вдруг для меня раздувать кадило, и я насмешничал над собой, вспоминая московских своих землячков, ловких мальчишек-прислужников из церкви Николая Чудотворца в Старом Ваганькове, уверенно помогавших нашему отцу Виктору… до меня и сейчас, когда пишу это, вдруг донесся печалью и страданием пронзающий душу батюшкин голос: отец Виктор дружил с Игорем Тальковым, светлая ему, незабвенному, память, они любили петь вместе, и, когда погиб Игорь, в голосе у батюшки, какой бы из псалмов он ни пел, всегда звучал теперь и надрывный плач по ушедшему соратнику, который ещё вернется, вернётся к нам в сиянии славы…