— Позвольте, Иван Кузмич, не только поздравить вас, но — позавидовать, — сказал от чистого сердца. — Очень дельную вы написали работу!

Он вскинулся:

— Успели прочитать? Спасибо, братское спасибо!

— Вам спасибо, — сказал обычное.

А он вдруг как будто вернулся к давнему разговору — оба мы понимали, о ком это:

— Какой оказался предатель!.. Какой сукин сын!

И как, придется добавить, хорошо, что «Правда» не дала тех, сказанных с придыханием слов Полозкова о тогдашнем его высоком патроне…

Но Саша Черняк, так и не дождавшийся заказанной им статьи, терпеливо продолжал свое дружеское, спасибо ему, шефство надо мной: может, он решил, что мне необходима строгая редакционная узда?.. Или — свет не без добрых людей — просто пожалел меня, бившегося от безденежья как рыба об лед?.. Так или иначе это он позвал меня «обозревателем по культуре» в «думский» журнал «Российская Федерация сегодня», где был в ту пору вторым заместителем главного редактора. Это он потом по-братски поддерживал, пытаясь не давать в обиду ни ответственному секретарю, высокомерному — эх, на пустом месте! — однокашничку, ни первому заму — ненадежному кемеровскому землячку с подзанятым на Кавказе именем Руслан.

После несытных, но зато далёких от начальственного присмотра «вольных хлебов», мне, конечно же, приходилось кисло, но изо всех сил старался я должности своей соответствовать…

Дело было три года назад, в начале июля. Опаздывал на «летучку» и, невесело потешаясь над собой, придумывал: что бы такое в своё оправдание сказать?.. Как там наши редакционные гиганты: не завелась, мол, машина, пришлось оставить в гараже и — на метро… Может быть, и мне так? Не завелась, мол, машина, как ни старался, да, — не завелась!… Как ни бился — так в шестьдесят слишком и не завёл её — ну, нету у меня машины: пришлось пёхом!

Пусть, мол, поулыбаются — пусть…

Но отшучиваться мне в тот день не пришлось: вместо летучки шел «круглый стол», да какой гость во главе его восседал!.. Главком Военно-Морского флота адмирал Куроедов с внушительным офицерским синклитом по бокам.

Конечно же, я уши навострил, как говорится: часто ли приходится теперь видеть умные лица с озабоченными глазами, слышать искренние, не скрывающие внутренней боли голоса…

Когда начались вопросы, кто-то из наших не без лихости предложил сформулировать «главную проблему» Военно-Морского флота, но Главком сказал медленно и жёстко:

— У Военно-Морского флота нет проблем: есть задачи, которые он должен решить, во что бы это ни стало.

В торжественно-горьком тоне послышалось тоже почти позабытое: твёрдая воля воина обязанного стоять до конца.

И во мне отозвалось что-то древнее, что-то от предков — спросил громко:

— Это девиз?.. Как раньше на Кавказе: настоящий джигит не должен был спрашивать, сколько врагов. Он спрашивал только главное: где они?

Старшие офицеры в желтых форменках с черными погонами, сидевшие по обе стороны от адмирала, вскинули оживлённые лица. Главком усмехнулся вроде бы снисходительно, но с видимым одобрением:

— Это девиз, да.

Разве не устали мы от череды предательств, и тайных и откровенных? Разве не истосковались по достоинству и чести, оказавшись вдруг на грязных задворках всемирного торжища?

И меня, штафирку гражданского, вдруг понесло — вскочил снова:

— Много лет назад, я тогда жил в Сибири, мне пришло разрешение Главного штаба побывать на наших военных судах в Средиземном море. Тогда обстоятельства не позволили им воспользоваться. Вы только что говорили о походе отряда кораблей с нашими миротворцами — в Грецию… Нельзя ли, товарищ адмирал, и нынче считать мою бумагу действительной?

Не исключаю, он кожей ощутил эту символическую возможность: на разрыве времен связать ещё одну тонкую, пусть очень тонкую ниточку. Поглядел на меня построжавшими глазами и чуть помолчал. Сказал коротко:

— Вылет послезавтра в девять ноль-ноль с аэродрома Военно-Морских сил в Астафьево. Бумагу — при себе.

Сослуживцы поглядывали на меня не без усмешки: придумает же! Какая ещё «бумага»?

Но тут я как раз не сочинил.

Дома первым делом бросился к шкафу с давними, как леденцы прилипшими одна к другой записными книжками в ледериновых переплетах, принялся ворошить старые папки, разгребать вороха бумаг с фирменными бланками тех времен, которые из дня нынешнего, и в самом деле, виделись допотопными… Ну, фанфарон! А что, если так и не найду?

И все же ближе к полночи рабочий мой кабинет, где все вверх дном было, как при хорошеньком обыске перевернуто, огласился торжествующим ором.

— Немедленно включи утюг и разгладь этот лист! — сказал я возникшей в дверях и готовой за сердце схватиться жене.

Не знаю, заметила ли она, но в голосе моём, само собою, слышались отголоски шторма и звучала сталь флотских приказов…

Когда самолёт Главкома приземлился на военном аэродроме возле Анапы, там уже стоял готовый взмыть вертолёт с работающими винтами: донесения высшего командования черноморцев Владимир Иванович выслушивал уже в воздухе. Но вот, наконец, разомкнулся кружок из голов, склоненных над столиком в салоне вертолёта, видна стала разноцветная карта туапсинского побережья с бухтой Агой, где готовился к походу отряд «больших десантных кораблей» — БДК.

Понял: настала моя минута.

Привстал и положил перед адмиралом листок: и красная звездочка Минобороны СССР в левом углу на синем бланке Главного штаба ВМФ, и фамилии высоких чинов, и подписи в размахе, и — дата: 15 августа 1968 года.

Хмурясь, Главком долго вглядывался в бланк. Развел руками, заодно протягивая мой раритет командующему Черноморским флотом Комоедову:

— Где мы с тобой тогда были, слушай?

И Владимир Петрович качнул головой:

— Да-а, скажу вам…

Тут уже металл в голосе послышался и действительно. Когда, скрывая нахлынувшую было лирику, Главком приказал, произнося слова медленно и четко:

— Взять… на головной… корабль. Обеспечить… каютой!

Через две недели, когда мы вернулись из Салоник, и наш БДК «Азов» первым подошел к берегу и опустил грузовые сходни, чтобы принять вторую партию десантников-миротворцев, таможенники долго не хотели меня выпускать.

— Ни в одном из списков вас нет — на каком основании находились на борту?! — допытывался моложавый капитан-пограничник. — Можете объяснить, откуда взялись?

— Из прошлого, — сказал я, наконец, доставая свой магический бланк.

Протянул пограничнику, и тот, всмотревшись, усмехнулся:

— Ин-ти-рес-нинь-кая дела! Выходит: храните старые бумаги — вам они могут пригодиться?

— Выходит, да!

Так я и назвал потом свой репортаж из Салоник: «Храните старые бумаги.» Не дельный ли, и правда, совет?

Но это было уже потом, после возвращения из морского похода, а в тот день, когда моторный шлюп, подпрыгивая на волнах, только что притаранил меня к «Азову», и мне пришлось долго выбирать момент, чтобы перескочить на трап и принять потом два своих сумаря с книгами для раздачи десантникам и со своими шмотенками, — в тот день первым, кого я, поднявшись, увидал на борту, был бородатый священник в черной, из легкого полупрозрачного шелка рясе.

Я шлепнул свои сумари на разогретый солнцем металлический пол, сложил одна на одну ладони:

— Благословите, батюшка!

Он широко перекрестил меня, спросил строго и чуть насмешливо:

— Никак — верующий?

— Стараюсь, батюшка, — ответствовал я как можно смиренней. — Стараюсь воцерковиться…

— Ну-ну, — как будто разрешил он заниматься этим и дальше. — А «Верую» знаешь наизусть?

— Вроде бы….

— Вроде бы или — и точно, знаешь?

— Знаю.

— Читай! — приказал он.

— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, — начал я медленно, чтобы не сбиться: и в самом деле, с вертолета — на корабль, на корабле — тут же на молебен!..

— Молодец! — одобрил он, когда я закончил. — Иконки при себе имеются?

Взялся расстёгивать нагрудный карман рубахи, достал дорожную, в тисненом кожаном окладе иконку, подаренную мне Мишей Кантемировым: в овале, формой и размером с конскую подкову — цветной, в сиянии Георгий Победоносец, поражающий копием лежащего под ногами солового коня темносинего, с опавшими крыльями змия.