Вспомнил Ивана Васильевича с его «ускрыком» — боевым вскриком: серъёзная была, видать, эта казачья школа — передовская!..

Это теперь каких только книжек о казаках не напечатали, чьих только воспоминаний не вышло, а в начале того самого, так и не состоявшегося пока «возрождения», знание, утерянное нами, казалось, уже навсегда, приходилось собирать по крупицам, и я радовался строчке Петра о «боевом взгляде», который из Соединенных Штатов, из Калифорнии, бумерангом вернулся в Россию, на родину. Радовался, но — никому не говорил тогда.

Начнут наши самонадеянные мальчишки, а то и болваны куда старше «боевым взглядом» друг дружку «греть» — порчу, чего доброго, наведут на казачество, и без того не очень здоровое… Станут «боевой ускрык» осваивать где-либо в общественном месте, а то и дома на кухне — такой начнется дурдом!

Вспоминал я и доброго знакомца своего жеребца Асуана, который остался без хозяина.

Или — без верного товарища, без лучшего друга?

Вадим Цаликов, который много снимал Ирбека в последние годы, съездил на конезавод в Целинное под Ростовом, где бедовал сирота-коняшка, снял теперь его одного и сделал ну, до того пронзительный фильм: «Прощай, Асуан!»

«Видика» у меня нет, подаренную Вадимом кассету посмотреть поехал к младшему сыну, к Георгию. Сидел со своими малыми, ничего пока не понимающими внуками, и откровенно хлюпал — такая тоска была в залитых слезами глазах полузабытого нынче всеми, обделенного заботой и вниманием жеребца.

Позвонил Вадиму, сказал добрые слова, спросил потом: узнал, мол, тебя Асуан? Обрадовался?

— Только и того, что человеческим голосом ничего не сказал, — грустно отозвался Вадим. — Заржал сперва так, что у меня — мурашки по коже, а потом тише, тише… Положил мне голову на плечо: я плакал, а он вздыхал. Слышал бы, с какой болью!

Потеря общего друга нас с Вадимом объединила. Оба хорошо понимали, что его не хватает не только нам, оба без лишних слов ощущали, какая нелегкая забота нам выпала: вместе с доброй памятью об Ирбеке сохранить и его духовное наследие, неотделимое не только от кодекса чести горца — от всего лучшего, присущего и русской традиции, и мировой культуре. Как жаль, что он так ярко светил, что буквально сгорел в те дни, когда любимое его, доставшееся от отца слово «порядочность» стремительно выходило из моды!

Не раз и не два говорили мы с Вадимом о необходимости общей, посвященной Великому Джигиту работы — большого документального фильма, в который вошла бы и кинохроника, и многочисленные любительские съёмки, и фотографии, и рассказы «в камеру» старых друзей Ирбека… Обсуждать наши планы на этот счет сделалось для нас обоих прямо-таки потребностью: то я вдруг звонил Вадиму — поделиться очередной идеей, то он вдруг предлагал повидаться.

Однажды посреди привычного разговора о том, что могло бы войти в будущий фильм, Вадим улыбнулся:

— Всё забываю рассказать тебе историю, которая наверняка за кадром останется. А жаль, знаешь… Не говорил Юра, как они с Асуаном работали на открытии мексиканского ресторана в Шереметьево?..

Происходило это в те горькие для Ирбека дни, когда искал деньги, чтобы выкупить в Саудах лошадок Марика. Тогда-то и позвонил ему владелец нового ресторана: обращаюсь, мол, по рекомендации вашего земляка, который тоже будет на торжестве. Окажите, мол, честь, а мы, разумеется, в долгу не останемся.

«Земляк» был тем самым состоятельным человеком, который накануне твердо пообещал помочь Кантемировым: как было не откликнуться, как не уважить?

Верхом на своем любимце Ирбек уже показался в проеме ресторанного зала, когда к нему быстро подошел кто-то из обслуги с громадным сомбреро в руках:

— Давайте-ка сюда вашу папаху, а это наденете!

— Вот как? — удивился наездник. — Какой же вам горец папаху отдаст?

— Не бойтесь, ничего ей не сделается!

— За неё-то я не боюсь, я — за себя…

— Вам-то чего у нас бояться? Давайте-давайте!

— Папаху только с головой отдают!

— Да не о чем вам беспокоиться… задерживаем начало, — посмотрите, какая публика ждет!

На одном языке, казалось бы, говорили, да вот — о разном…

К ним поспешил владелец ресторана, пошел торопливый разговор: почему не предупредили заранее? — справедливо укорял Ирбек. — Надел бы кожаную куртку с махрами, есть такая из Мексики, и даже почетный знак, мексиканскую «Золотую подкову», на неё нацепил бы. «Сыграл» бы вам мексиканца. Но сомбреро — под черкеску?!

Так вышло, — мягко настаивал хозяин. — Но договор остается в силе: вас щедро отблагодарят. И потом: об этом же просит и ваш земляк, наш партнер по бизнесу — надеть сомбреро. Понимаете ли, это символ нашего ресторана…

Сидевший на почетном месте неподалеку богатый «земляк» кивал Ирбеку и прикладывал руку к сердцу: и я, мол, прошу, и я…

— Пришлось-таки Юре надеть эту мексиканскую шляпу, — с печальной улыбкой рассказывал мне Вадим. — Но видел бы ты, как нехотя они оба работали — и Юра, и Асуан… А в самом конце, когда «мексиканцу» уже поднесли рюмку «текилы», и он снял, наконец, сомбреро, ты знаешь… раздался неприличный звук и на паркет посреди зала посыпались лошадиные «яблоки», да столько, что не прикрыть никаким сомбреро!

— Чтобы с Асуаном — да вдруг такое? — пришлось потихоньку рассмеяться. — На репетиции лишнего катяшка не уронит!

— А вот представь себе! — посмеивался Вадим. — Более того: Юра взялся нарочно громко журить его, а он подался мордой, губы вытягивает — Юра не выдержал, наклонился ухом, чтобы тот лизнул все-таки: что ты хочешь сказать? — с укором спрашивает. — Что-что?.. Давай-ка выйдем, бесстыдник, — поговорим без свидетелей!

Как живо представил я эту сценку, посреди благопристойного ресторанного зала превращенную Ирбеком в цирковую миниатюру!

— Ведет потом Асуана к коневозке, — продолжал Вадим, — и всё выговаривает: ну, зачем ты это сделал, зачем?.. То, что доллары — это навоз, мы с тобой давно знаем. А они, брат, нет — новые русские да новые осетины. Ты думаешь, наложил там посреди ресторана, и они поймут, что ты этим хотел сказать?.. И получим с тобой такую же кучу «баксов», чтобы наших лошадок выручить: нет, брат, — не поймут!

Их тогда, и в самом деле, не поняли. Нужную сумму, чтобы покрыть саудовский долг, так и не дали.

Не однажды вспоминая рассказ Вадима, я все представлял себе и этот шикарный ресторан с гигантскими кактусами по углам, и богатые седла со шпорами и уздечками под висящими на стенах национальными шляпами, и роскошно одетых мужчин и женщин, разомлевших от модной в то время водки из кактуса.

И верного Асуана, так непочтительно по отношению к досточтимой публике поступившего…

Мои записки об Ирбеке, о цирковой династии Кантемировых подходили к концу, во всяком случае — так мне хотелось думать.

Как бы там ни было, вел я их тридцать лет: чего только за это время не произошло, чего не случилось. Вместе с очередным актом медленно длящейся вот уже второй век русской трагедии, стремительно, как бы с явным опережением изменился нетерпеливый Кавказ, и не в лучшую сторону переменились его насельники…

Несгибаемый романтик, ещё недавно я полагал, что здешние кремни и славянская сталь вместе способны высечь яркое и чистое пламя… что высокая планка горского этикета и лучшие черты русского характера в близком соседстве своем, в ежедневном и ежечасном соревновательном делании добра непременно создадут общий дух издревле ценимого на Кавказе выше храбрости благородства и неиссякаемого милосердия, сострадательного понимания общих бед и братской взаимовыручки…

Этого не случилось.

Не лучшее мы перенимаем один у другого — учимся худшему.

Когда-то я, как притчу, рассказывал мало знающим Кавказ москвичам чуть ли не азбучный пример из «адыге хабзе» — черкесского кодекса чести:

— Магомед, твой сын упал в колодец! — раздается в ауле тревожный крик.

И слышится спокойный ответ:

— Понял, иду барана резать!