— Записали? Когда вас ждать?

Может, между нами ничего такого и не было, а все это, насчет кошки, которая меж нами якобы пробежала, выдумали тогдашние мои сотруднички?

Он же в корень смотрел: зачем ему, думал, помогать?.. Ведь все равно они его облапошат!

А так и вышло.

Тут только начни: сколько раз меня кинули спекулянты, прибежавшие ловить удачу на новую наживку, «на казачка», сколько раз обобрали! На станичный лад говоря: огорготали.

Сперва я переживал, возмущался, гневался, горевал, сокрушался и только потом постепенно успокоился и сам стал над собой, якобы над беспросветным лохом, даже посмеиваться: так оно и должно! Как иначе-то?

Начал кое-что понимать, когда на холодной московской улице чуть не посреди зимы у очень пожилой женщины с добрым лицом-ясными глазами купил букетик ландышей и спросил: с юга, мол? С родной сторонки?

Оказалось, из Подмосковья. Как сама она назвалась, — «природная огородница», у которой чего только не растет в доме зимой, а уж летом-то, летом!

— Все так и лезет из земли! — делилась со мной. — Само в руки просится. А секрет — молитва: дай, Господи, урожай сам-сто — для меня, работящей, для сродников помогающих, друзей приезжающих, а ещё для воров и всяких мошенников, чтобы и они могли пропитаться!

Помню, как тогда удивился: мол, этим-то зачем?

— Вот когда поймёшь, детка, увидишь, как тебе станет прибавляться!

Спылу-сжару, что называется, я написал о ней крошечный рассказ «Своя земля и в горсти спасёт», но только потом уже, спустя годы, стал доходить до меня смысл нашей с ней вроде бы случайной беседы…

И — прибавляется!

Работы.

Но разве это не основное?

Правда, — воришек вместе с тем! Правда, — мошенников!

Не то же ли, стал я теперь соображать, происходит не только со мной — с нами со всеми?

Тут главное — головы не вешать.

Не думать, что из России нынче все — только на вынос да на вывоз. Что скоро последнее утащут.

Не опустим рук — и нам маленько останется.

А много ли доброму человеку надо?

Тут мне придется прощения попросить: разговорился!

Но так совпало, что над памятником покойному другу Юре Кантемирову, Ирбеку Алибековичу, с которым и нынче мне беседовать интересней, чем с иными живыми мертвецами, тружусь в те годы, когда заодно пытаешься подвести уже и собственные итоги, что делать!

…Конференция началась, и я пытался вполуха слушать официальные речи, а впоглаза все-таки пробегать абзацы из «Боевого коня…» — так поразил меня Иван Григорьич своим сообщением.

Приготовишка! — думал о себе. — Получил от гроссмейстера?

И вот, вот:

«…высокий статус… причастность к сакральному… Казачья мифология коня — производное от общеславянской… конь как амбивалентное существо, причастное одновременно разным мирам (мир живых и мир мертвых, мир людей и сверхъестественных существ). Поэтому он считается посредником между разными сферами бытия, помощником всех тех, кто путешествует между ними, непременным участником похоронных обрядов, носителем значительного магического потенциала…»

Вот оно, — думал. — Тепло, да… еще теплей!

«Конь читался атрибутом общественных сил, помогающих казаку в борьбе с врагами… способен помочь своему хозяину установить контакт со своими родными, если он находится на войне: „Заржи, заржи, мой конечек, подай голосочек, чтоб слыхала ридна маты, сидючи у хаты!“… наделялся способностью предсказывать будущее… Падение с коня главнокомандующего ВСЮР А. И. Деникина во время смотра в начале января 1920 года пагубно отразилось на боевом духе Кубанской армии… Конь для казака — символ воинского ремесла и неразрывно связанных с ним силы, свободы, аристократизма… символ причастности к мужской субкультуре… Схватить чужого коня за повод — оскорбить хозяина… подлинный и самый верный товарищ, если расстаются казак и конь, плачут оба…»

Господи, Господи: как небось тогда, в лагере под австрийским Лиенцем, и те, и другие плакали!

Не раз и не два потом возвращался я к размышлениям о безжалостном расстреле англичанами казачьих коней, не раз и не два вслед за этим вспоминал то фантастические рассказы своей родни об удивительных лошадиных способностях, а то почти невероятные истории станичных дедков-старожилов, из тех, кто, считай, до глубокой старости удивлял своих земляков джигитовкой или рубкой лозы на скачках.

Бывало, кому-то из молодых кое-что по случаю и сам пересказывал.

В родной станице Петра Величко, в Передовой, дожил почти до ста лет полный Георгиевский кавалер Иван Васильевич Шаповалов, в Месопотамии, в 1916-ом, воевавший в русской разведке при английском экспедиционном корпусе. Беседовали мы с ним не однажды и несмотря на разницу в возрасте подружились. При встречах, бывало, жалковали не только об исчезающем укладе казачьей жизни — вообще над порядкам и посмеивались, и когда я как-то откровенно спросил его, почему в свое время «пошел за красных», Шаповалов слегка приподнял подбородок над сложенными по-стариковски на рукояти палки ладонями и посмотрел на меня ну, так внимательно, ну, так — грустно.

— Оно мне надо было, за когой-то иттить? — спросил горько. — Когда вся эта заваруха началась, наши командиры в Месопотамии порешили, что не дело казенное имущество бросать, да ещё хуть бы кому оставлять, а то — турку. Все собрали до ниточки, на пароходе через Каспий первезли, по описи сдали, и — по домам. Забот много, четыре года на фронте да на чужой стороне, шутка ли?.. Не знал, за что хвататься… А один раз с покоса вернулся, жена и говорит: были тут фостиковы ребяты, забрали все твои ордена. На персидском ковре на виду висели. Наверно, сказали, зря он их получил, если война идет, а он сено косит!.. Ну, и поехал я свои «георгии» отымать, да только через три года, когда низзя и показывать, вернулся с ими за пазухой, а на груди уже «красное знамя» …С одной косовицы да прям — на другую!

— Да, Иван Васильевич, — сочувственно сказал я как бы приличиствующее в таких случаях. — Да-а…

А он не выговорился, видать, — опять вскинулся:

— Нет бы тогда — пертерпеть! Но и рукой махнуть… Попробовал бы кто коня мово схватить за уздечку! А кресты что? Зубами не цопнет, копытом не ударит…

— Нравный был конь?

— Мальчик мой? — прямо-таки зажегся Иван Васильевич. И тут же вздохнул. — Таких коней нонче нету!.. Нравный больше был я, а он — дюже чуткий.

— Звали Мальчиком?

— Кликал так, а он, и правда, — как мальчик. Послушный, ласковый. До тех пор, пока не ускрыкнишь. А ускрыкнул — тут всё.

— На него?

Шаповалов не то чтобы удивился — как бы даже осудил меня:

— Да кто ж на коня крычит?

— А на кого, на кого?

— Боевой ускрык!.. Никогда не слышал?

— Был такой?

— А как — без его?! Отвагу им в себе вызываешь. Ускрыкнул, и только она в тебе, а все остальное куда делось. Ты и шашка — всё!.. А он не только понимает, думает — это и для его крык. Как рванет вперед, как занесет!.. Ох, придавал работы! После атаки я ему: что ж ты делаешь? Думаешь этой своей станичной башкой или нет?.. Или ты один хочешь остаться? Твое дело не вперед бечь, тут ты моих коленок слухайся, твое дело — убегать! — Иван Васильевич нарочно нахмурился, пока Мальчику своему через столько-то лет за излишнюю резвость продолжал выговаривать, но тут же прямо-таки расплылся в улыбке. — Зато убегал Мальчик — ну, уме-ел! Только держись на ём — заяц и заяц!

С Петром Величко мы познакомились, когда Ивана Васильевича уже не стало. Встретились в Москве: «джинсовый король» заглянул в Московское землячество казаков, в котором, был грех, я тогда атаманствовал. Как-то так вышло, что общий язык с ним нашли тут же, расставались почти друзьями, обещал писать, и в конце первого же его письма вместо привычного нашего «жму руку» или там «обнимаю» стояло четким и твердым почерком выведенное: «Грею боевым взглядом!»

О том, что в молодости служил он в спецназе и был во Вьетнаме, я уже знал: пришлось теперь не без усмешки подумать, что вовсе не с «сантиметром», не с ниткой да иголкой этот американский казачек туда ездил.