Слушатели мои удивлялись: какая, мол, черствость! Вместо того, чтобы бежать к колодцу, отец — за поминальной овцой.

С каким торжеством принимался я объснять: да нет же! Не для поминок баран — для щедрого пира в честь соседей, которые по закону гор обязаны сделать невозможное, но — спасти мальчика…

На это ещё недавно Ирбек надеялся, об этом не однажды с ним говорили: что исповедующие «общечеловеческие ценности» наши отечественные пустобаи ещё посрамлены будут, когда не только Кавказ — вся Россия как от всеобщей порчи, очнется, наконец, от внушенного чужими идолами дъявольского наваждения и вернется к традиционным народным идеалам, к национальным святыням, к древним своим покровителям и защитникам — терпеливцам, праведникам, богатырям и героям.

Но пока, пока…

Как значки для новичков либо слишком доверчивых остались над Кавказом висеть сильно обветшавшие ценности «адыге хабзе» у одних, «намыса» — у других, извечное простосердечие и правдолюбие русских, а под значками этими идет скрытая от глаз жестокая игра без правил: в «бэбэ».

Кто кого «нагрэбэ»…

Падали мы, считай, стремительно и даже как бы с охотой.

Выкарабкиваемся медленно и с превеликим трудом.

Не это ли основное наше занятие последних черных десятилетий: скорбное сопротивление злому чужому обстоянию.

Но кончится когда-нибудь власть этих модно одетых мальчиков со вставным — вместо здравого ума — интеллектом и съёмной совестью — кончится! И мир ещё обратится к тысячелетнему горскому да казачьему опыту самоограничения и благодарного довольствования малым. И всё, казалось, постигшие умники, «Крым и Рым» неостановимо прошедшие ловкачи почти с удивлением вдруг припомнят — то, что в последнее время ловили на слух, как глухое «хап — зе», на самом деле пишется через «бэ» звонкое и по-прежнему означает: «честь».

Записки мои о задушевном друге Ирбеке Кантемирове и славной его родне подходили к концу и уже летом, в Москве, я попросил Мишу тут же известить меня, когда проездом либо «пролетом» снова появится дома Марик… Так вышло, что во время его долгих странствий — гастролей в разных, считай, концах света — я успел познакомиться с его полуторагодовалым тогда сынком, с Юриком, — не пора ли повидаться и с папой?

Говорят, ничто не происходит случайно… Очередное доказательство этому получил, когда из подмосковной деревеньки, где летом обитаем, из Кобякова, пешком шел на железнодорожную станцию, в Звенигород, и обогнавший меня черный новенький «мерседес» остановился и стал вдруг сдавать назад. Редкостное, прямо скажем, явление — тем более, что не только не поднимал руки, даже не оглядывался — заставило меня прибавить шагу: за рулем улыбался Владимир Михайлович Ли.

Пришлось развести руками:

— Володя? Ну, не цирк, и правда!

— Цирк, — посмеивался он. — Точно — цирк. Что ты тут делаешь?

— Я-то здесь живу, это ты — что?!

— Так и я вроде как живу: мы тут дачу снимаем. В основном из-за внука: домашнее молоко, свежий воздух…

Пора, пожалуй, сказать, что Владимир Михайлович, — тесть Маирбека. Сын корейца и украинки, с русской женой он произвел на свет Божий красавицу, против которой не устояла мужественная Осетия. И на следующий день я показывал ему свою «историческую», купленную у одного из потомков Пушкинской няни, Арины Родионовны, избу, в которой его встречала двухлетняя внучка Василиса, а потом мы поехали знакомиться с её ровесником, сыном Марика и Марины, внуком Ирбека — Юрой.

Черноглазый и чуть смуглый бутуз крепко обнимал деда за шею, и я долго уговаривал его пойти ко мне, он, наконец, решился, но стоило оказаться у меня на руках, как тут же раздался такой густой, ну, такой богатырский рев!

— Нарт! — сказал я, отдавая его Володе. — Разве обычный ребенок смог бы так?

— Шутишь, а он, и правда, — богатырь, — как бы не без некоторого смущения от моей похвалы подтвердил Владимир Михайлович. — Стараемся с бабушкой, и Марина, когда не с Мариком, помогает. Потому и живем тут, хоть на работу далековато. Собираюсь перейти правда…

— Ты? — я удивился. — Из цирка?!

— Нет, внутри него…

— То-есть?

— Маирбек просит пойти к нему администратором группы, сейчас ему без надежного помощника никак… Максим Юрьич поворчал было, но Марик уговорил его: ударили по рукам. На мое-то место найдется столько желающих, что выбрать можно, — и улыбнулся своей восточной мягкой улыбкой. — Выбирает пока генеральный!

— Это великолепно, если станешь Марику помогать!

— Конечно! — согласился охотно, и в голосе вдруг послышалась застарелая горечь. — Нам-то кто помогал?..

Печальную историю Владимира Михайловича знал давно: «на Цветном» был уже одним из ведущих акробатов, но, как многие цирковые бродяги, скитался в Москве по съемным квартирам, мечтал о кооперативе, и вот оно, вот — группу, в которой работал, включили в «японскую» выездную программу. Выступать в Стране Восходящего Солнца предстояло долгонько, появился шанс подкопить деньжат, но для этого надо было ввести тот самый «режим жесткой экономии». А на чем можно сэкономить? Конечно, на еде.

Голь на выдумки хитра, дело известное: и сам давно уже знал об этих печальных «маленьких хитростях», и снова подучили коллеги — один из самых объемистых сундуков для хранения реквизита забили банками дешевых консервов.

— Впервые в жизни лежал потом в собственной квартире, смотрел на голые стены и помирать готовился, — грустно посмеиваясь, рассказывал мне, когда возвращались однажды в его машине из Новогорска, где поминали Ирбека. — Там я ещё держался на этой проклятой кильке в томатном соусе с сухарями. А стоило вернуться, во мне будто какая-то пружина лопнула… Как в часах. Мало того, что в желудке непереносимая боль, покрылся сыпью, потом такие струпья по всему телу пошли — не мог себе вообразить, что вообще такие бывают. Стыдно сказать: лежал, гнил заживо, и никакие врачи…

Надолго замолчал, а я вспомнил, как десятка два лет назад позвонил вдруг из Новороссийска Ирбек: нет ли у меня добрых знакомых в Главном таможенном управлении?

Что, спрашиваю, случилось?

Нетелефонный разговор, отвечает, да что теперь делать: только что вернулись из Турции, где у осетин большая диаспора… И земляки насовали подарков, ну, как откажешься — люди на чужбине несколько лет ждали приезда конников с родины! И сами ребята кое-что прикупили, ведь знаешь: и ломаный-переломаный Ким Зангиев голый, считай, уходит на пенсию, и Славик Камаев… Привезли этого дерьма, шарфиков да косынок нейлоновых больше, чем полагается — арестовали наш реквизит…

«Легенда Советского цирка», «Слава социалистической Родины» …Как вспомнишь, Господи!

В какой узде их самих держали — те, кто всех нас продал потом с потрохами!

— И как ты, Володя, все-таки выкарабкался?

— О нас ведь, о цирковых, чего не рассказывают, — вздохнул Владимир Михайлович. — И такие мы, и сякие. И крохоборы мы, и завистники. И подножку друг другу можем, и… да мало что говорят! А меня ребята в машину несли на руках: травщика-старичка нашли под Владимиром…

— Смотри-ка! — удивился я. — Сам — Владимир, и травник… травщик, ты говоришь?

— Это он так, да: травщик.

— Так вот: ты — Владимир, и он — под Владимиром…

— Вот и он с этого: и ты — Володя, и защиты ищешь у володимирских. А где крест?

— Не было?..

— Опять меня ребята в машину и — в церковь во Владимир. Крестить. Вернулись, он говорит: теперь ты стал другой человек. Этого лечить буду. Этого берусь…

— Вот какая история!

— Да что ты! — подхватил Володя Ли с такой благодарностью, с таким искренним восторгом, что ясно было: это у него — навсегда. — Сам поправляет: травщик я. Травознай. Только — по травушкам… он так ласково! Каких только в доме, и правда, нет! И на чердаке, и в сараюшках. Да и в огороде у него не картошка растет — все кустики да цветки. Травщик я! — все повторяет. Но он, конечно, волшебник, — и сам езжу до сих пор, и привожу друзей… вообще-то имей в виду: вдруг прихватит…