— Ну, как там Ричард? — спросил он, когда на столе остались одни объедки завтрака, а она сидела напротив него, жадными глотками приканчивая третью рюмку вина. Манеры оставляют желать лучшего, но хороша, подумал он.

— Ну, как там Ричард? — передразнила она. — Звучит, как позывные по радио. Ну, как там Ричард? — Она сказала это хрипло, поперхнулась и судорожно закашлялась, так что даже плеснула вино на платье. — Ничего! — отмахнулась она от него. — Ничего! — Она справилась с кашлем. — Что ж, придется мне отвечать так же, как вам приходится спрашивать. Ричард… — Она помолчала. — По прежнему «творит свою волю» — так, кажется, поется, вы должны бы знать? — изнуряет себя на каменном карьере до того, что по большей части не способен ни говорить, ни двигаться после работы, много пьет, насколько я могу судить, предается размышлениям еще больше, чем прежде, и с еще меньшими результатами и живет в хлеву. — Она замолчала, поняв, что хватила через край, но, радостно возбужденная непривычным отсутствием тормозов, закинула чепец за мельницу и легко и свободно продолжала выбалтывать свои секреты. — Со мной он почти не разговаривает. Иногда придет и усядется прямо в рабочей одежде… вы представить себе не можете, как он бывает грязен, и все бы ничего, если бы это была декоративная грязь, но это не так, а он отказывается умываться и переодеваться, хотя, как мне кажется, отнюдь не из снобистских фанаберий, а просто от усталости — и так и сидит весь вечер напролет, не читает, не слушает радио… у меня впечатление, что он готовится принять какое-то историческое решение… это становится совершенно невыносимым… а стоит мне спросить: «Случилось что-нибудь плохое?» как он набрасывается на меня: «Тебе-то что?»; «Почему именно плохое?»; «Что ты-то понимаешь в том, что хорошо и что плохо? О чем ТЫ вообще знаешь, кроме своих убогих честолюбивых замыслов?..»

— Похоже на то, что с ним все еще что-то неладное творится, — перебил ее Дэвид, не желая слушать дальнейших нападок на Ричарда; кроме всего прочего, ему был противен ее злобный тон. А ведь он понимал, что если она и любит кого-то, то только Ричарда, и ему было жаль ее, жаль, что несколько ударов судьбы привели к тому, что она все больше замыкается в себе и черствеет. — Я пытался поговорить с ним недели через три после похорон — вы знаете. Только мои речи не произвели на него ни малейшего впечатления. А я ведь правда старался. — Он улыбнулся. — Я старался втолковать ему, что работа в каменоломне — это чистейшей воды эксгибиционизм, но он и бровью не повел. Все, что он сказал мне в ответ, — это что не может больше преподавать, для того же, чтобы стать батраком, ему недостает знаний, а больше в Кроссбридже ему рассчитывать не на что. Но почему именно Кроссбридж?

— Почему? — переспросила Дженис слишком громко, пьяно. Дэвид заметил несоответствие между ритмом ее речи и жестами и подумал, что это несоответствие усугубляется ее отчаянными попытками скоординировать их. — Почему Кроссбридж? Как раз об этом я его и спрашиваю. Но он не хочет оттуда уезжать. И ведь там у него никого не осталось — разве что Эдвин. Мне говорили, будто он бывает у Эдвина в его новом гараже.

— Вы пытались вытащить его сюда?

— Да, — ответила она лаконично.

— Может, — неуверенно сказал Дэвид, — он не хочет оставлять без присмотра вашу дочку? Ведь она пока еще там?

— За ней прекрасно смотрят. Лучше, чем смотрела бы я. — Дженис взяла бутылку и вылила сохранившиеся на донышке остатки себе в рюмку. — Вы совсем как Ричард. Вам не хватает пороха прямо сказать, что я должна была бы сидеть дома и нянчить плоть от плоти своей, неотступно следя за ее развитием, как подобает Матери с большой буквы, — так, и только так! А я скажу вам, что воспитывать ребенка не обязательно должна мать, бывают матери, которые вовсе не отвечают требованиям. От меня, например, никакого толку не было бы. Вот так-то!

— Полностью с вами соглашаюсь.

— А что вам еще остается делать? — отрезала она.

— Да я, собственно, ничего и не собираюсь делать.

— Гм.

— Ну ладно, почудесил бы он какое-то время, но ведь надо же знать меру, а то можно и навсегда застрять. Хотя — насколько я могу судить — он что-то совсем соскочил с нарезок.

— С тех пор как женился? — спросила Дженис.

— Ну-ну! Не задирайтесь. — Дэвид улыбнулся и закинул руки за голову, при этом он незаметно высвободил часы из-под манжеты и с удовлетворением отметил, что время истекает. Он сам себе удивлялся — как нередко удивлялся в прошлом: зачем ему вздумалось добиваться этой женщины, которая сидела сейчас перед ним, распаленная, сверкая на него глазами, с лезущей вверх юбкой, потерявшая над собой, как ему казалось, всякий контроль, своим распутным видом способная отпугнуть любого. — Как бы то ни было, мне хотелось парню помочь. А он ни в какую. Такие-то дела. Забавно все-таки. Взять кого угодно из наших лондонских приятелей — все более или менее процветают, сеть достаточно велика, раз попав, не вывалишься. Всегда что-нибудь да подвернется. А вот Ричард выскочил.

— Мне казалось, вы ему в этом завидовали.

— Возможно, — ответил Дэвид. — Возможно. Но больше не завидую. Беда в том, что он вообразил, будто весь мир против него и, для того чтобы перетянуть этот мир на свою сторону, ему нужен волшебный ключик. А ключика-то нету! И как мир может быть против него, когда миру вовсе не до него? Он придумывает себе всех этих врагов, и противников, и обиды…

— Нет у него никаких обид. И без противников он обходится.

— Может, и так. — Дэвид зевнул. — Что-то меня развезло от вина. Ну, мне пора. Сегодня в Биттс-парке состоится сборище под лозунгом «Любовь объединяет». Мы будем давать репортаж о нем. Я знаком с парнем, который его организует, — то есть был когда-то знаков и вот решил отведать этого новейшего зелья, усыпляющего интеллект… или совесть. — Он встал. — Знаете, что мешает Ричарду жить? Его злосчастная совесть. Но только он зря. Все это дело прошлое. Теперь у нас так: вышел, сплясал свое — и привет!

Он улыбнулся и, не стирая с лица улыбки, протянул руку за пальто, обдумывая, как бы побыстрей убраться. Она явно ждала, что он попросит ее о новой встрече или поцелует на прощание, но он от этого улизнет… конечно, без неловкости не обойдется, но он отчетливо понимал, что если не будет действовать быстро и решительно, то непременно влипнет в историю.

— Можно, я с вами?

— Отчего же… но вряд ли вам там будет интересно. Ведь это совершенно то же самое, что Кастл-стрит воскресным вечером… толпы народа вокруг, наши операторы, которые все это снимают. Мне придется покрутиться там какое-то время… Нет, вам, я боюсь, там не понравится.

— Скажите, какая заботливость!

— Отнюдь! Поедем, если хотите.

— Нет уж, спасибо!

— Ну что ж, в таком случае я побежал. Я, кажется, говорил вам, что мне, по всей вероятности, придется скоро поехать в Лондон в связи с новым соглашением по поводу телепередач на заграницу. Теперь мне, наверное, придется все время порхать туда-сюда. Боюсь, что мы не сможем так часто видеться.

— Дэвид! Не будьте малодушны в придачу к глупости. Отчаливайте на свое мероприятие, как пай-мальчик, и очаровывайте там всех направо и налево.

— Дженис, бога ради!

— Да отчаливайте же! Извините! Но… в общем, вы молодец! Вы потрясающий молодец, Дэвид, — вот только что это вам дает? Мо-ло-дец! Мо-ло-дец! Мо-ло-дец! — Она закрыла руками уши и громко отбивала каблуком такт.

Он отворил дверь, и она остановилась. Глядя на нее, он почувствовал себя дураком. Уходить в такую минуту! Идиот! Вот только если бы она…

— Дженис!

— Все в порядке, Дэвид, Будьте здоровы! Пожалуйста… — Она запнулась. — Желаю… Пожалуйста! Ну, уходите же!

Когда она снова осталась одна, ей захотелось написать Ричарду. Она открыла папку с чистыми листками, начала писать и тут же разорвала первое письмо, затем второе, третье, четвертое. Встала и обошла всю свою квартирку с так и не прибранным столом. Как ужасно тесно, вот поедет она к Ричарду, сейчас, сию минуту, и скажет ему… что значит «скажет»? Что она сделает? Ну-ка, что сделает?