Эгнис хотела убрать его комнаты наверху — у нее с собой были и щетка, и мастика для мебели, и хозяйственное мыло, — но намеки он пропускал мимо ушей, а когда она заявила об этом прямо, он отговорился, сказав, что предпочитает то недолгое время, что она пробудет у него, провести за разговором, к тому же он никому не хотел показывать свою квартиру: вещи как были свалены в кучу в день приезда, так и лежали, кровать почти всегда оставалась незастеленной, посуда немытой — это в Кроссбридже он был так педантичен и щепетилен, здесь же он не мог тратить силы на поддержание порядка.

Ему не хотелось отпускать Эгнис. И хотя пока она сидела у него, он все время думал о том, что ему еще надо сделать сегодня, и мысленно перестраивал порядок работы после ее ухода, все равно ему не хотелось, чтобы она уходила. Он будто стремился получить всю до капельки ту дружескую поддержку, которую она могла дать ему, не только для того, чтобы залечить тоску прошлых месяцев, но чтобы отложить немного про запас против одиночества, маячившего впереди.

Когда ей пришло время уходить, он настоял на том, чтобы довезти ее до автобусной станции. Помощник уже вернулся, и его свободно можно было оставить в гараже одного на несколько минут — да что там минут, часов и даже дней, если только он будет строго исполнять все, чему его учили, и Эдвин с улыбкой выслушал возражения Эгнис. Про себя он знал, что и не то рад был бы сделать для нее.

Они доехали до автобусной станции.

— А твоя мать, — спросила осторожно Эгнис, — у нее все хорошо?

— Да.

— Слава богу. Ну что ж, Эдвин, мне пора — как бы не пропустить этот автобус. А то Уиф без обеда останется. Уйдет в свою сараюшку, и все. Без меня он и за стол не сядет.

— Это уж точно. — Он перегнулся через нее и открыл дверцу. — Вы не… вы скажете Дженис, что я ей привет шлю?

— Скажу.

— Спасибо!

Он смотрел, как она медленно идет к остановке, тяжелые сумки оттягивают руки, походка медлительная, но грациозная; все в ней, думал он, особенное, даже пальто, старенькое-старенькое, и лицо — более обычного усталое — сохраняет изящество черт, словно на долю его обладательницы выпала беззаботная, легкая жизнь. Эх, была бы она его матерью!

Он поехал назад, и в тот момент, как он повернулся к Эгнис спиной, в нем поднялась злоба против собственной матери. Будьте покойны, она пожаловала сюда вслед за ним — явилась однажды в восемь часов вечера с полным грузовиком скарба, — и он был вынужден впустить ее к себе, а затем вынужден был дать ей денег, чтобы она убралась. Он хорошо знал ее комнату в порту, ему приходилось бывать там регулярно и платить ей, как когда-то в Кроссбридже, чтобы она держалась подальше от него. Он задыхался от возмущения, когда думал об этом. Теперь он уже не испытывал чувства долга, которое могло хоть немного подсластить пилюлю. Он просто откупался от нее, чтобы она не устраивала скандалов. Его душила злоба оттого, что она не задумываясь воспользовалась его теперешним положением, сообразила, что напортить ему сейчас проще простого, и заставила нарушить обещание никогда больше не давать ей ни пенни, — оттого, что она одержала верх. Но делать было нечего, оставалось только выжидать. Случилось так, что в первый — и последний — раз она притащилась в гости именно в тот день, когда к нему неожиданно зашла дочь его прежнего хозяина. Мать явилась страшная и грязная, вдребезги пьяная, била себя в грудь, жаловалась на то, что подыхает от скуки в этом городишке, где ее заперли благодаря проискам собственного сына, которому нужна бесплатная прислуга, что он требует, чтобы она его обслуживала, но не на таковскую напал. Недоумевающая гостья в панике бежала.

Дженис не убежала бы, думал он. Дженис посмеялась бы или по крайней мере нашла бы, что ответить. Он думал о Дженис очень часто, считал, что это в порядке вещей, даже не замечал, что мысли его неотступно заняты ею, — думал и думал, вроде как о деле, — но сейчас приход Эгнис взбаламутил ему душу с мучительной силой, и, тормозя машину на пыльной вершине холма, увенчанного его гаражом-развалюхой, он даже застонал, представив, что́ потерял.

Эгнис догадалась, что любовь Эдвина к Дженис ничуть не остыла, и повздыхала об этом в автобусе по дороге в Кроссбридж. Хотя что уж тут грустить, думала она. Ричард — хороший человек, и Дженис выбрала его. Только б это не с отчаяния — уж очень ясно было написано это отчаяние на лице дочери, когда она объявила им о своем решении. Но так или иначе, выбор был сделан.

Добравшись до дому, Эгнис узнала, что Дженис хотела накормить отца обедом, но Уиф, как она и ожидала, отказался. Она порадовалась — всегда бывает приятно узнать, что предположение твое оправдалось… Ричард вернулся из школы и зашел поздороваться; он принес с собой Паулу и, казалось, совсем не торопился домой — однако, поймав себя на том, что нарочно мешкает, тотчас же поднялся и пошел к себе.

Паулу уложили спать после того, как она вдоволь наплескалась и навизжалась в ванночке, умудрилась соскользнуть с материнских колен на пол, пока ее одевали ко сну, вся извертелась на руках у Дженис, когда та наконец понесла ее наверх в кроватку, — она покидала день с той же неохотой, с какой сам дневной свет покидал его в этот летний вечер.

Ричард с женой поужинали молча и приготовились коротать медленные часы, оставшиеся до сна. Приготовились прочно погрузиться в молчание, которое установилось между ними после «несчастного случая» и лишь иногда нарушалось припадками раскаяния, скрашивалось попыткой объясниться, поговорить в дружелюбном тоне. Теперь, когда не существовало больше причины, почему бы Пауле не занимать главного места в ее жизни, Дженис обнаружила, что ее дневной распорядок почти полностью подчинен аппетиту девочки, и это приводило ее в ужас.

Ричард взял книгу и уставился в стену. За окном было еще светло и тепло, тихо и спокойно — они могли бы пойти прогуляться, поудить рыбу, могли бы даже успеть взять лодку на одном из озер, могли поработать в саду, как Уиф и миссис Джексон, но они сидели, делая вид, что читают, и каждый знал, что другой притворяется, сидели, избегая вопросов, которые могли бы оборвать молчание, страшась возможной ссоры.

Больше всего он боялся, как бы Дженис не впала в такой мрак, откуда ее не дозовешься. Оба прекрасно знали, что потеря ребенка не была несчастным случаем, но, в то время как Ричард старался поглубже спрятать мысли об испытанном потрясении, потому что на нем лежала забота о ней, Дженис носилась со своими, словно нарочно себя растравляла.

Итак, он был женат, у него была дочь — не его, но любимая, любимая жена, родители жены, которых он любил; жил он в местечке, которое полюбил. Однако слово «любовь» стало для него пустым звуком. В душе его оставался только страх. Он излечился от постоянного копанья в себе, но непрекращающаяся борьба с Дженис грозила вернуть его в прежнее состояние. Он боялся этого.

— Если хочешь, можно сходить выпить чего-нибудь, — предложил он.

— Нет. Спасибо, нет. Не хочу я туда больше.

— Можно сходить в другой трактир.

— Нет.

— Что-нибудь случилось? — помолчав, спросил он.

— Нет. Почему ты так думаешь?

— Мне показалось, что ты чем-то расстроена.

— Нет.

— Послушай, Дженис! Если у тебя есть, что сказать мне, давай говори. Будет лучше.

— Будет ли?

— Да, будет.

— Почему?

— А, черт возьми! Конечно, может, и не будет. Но по крайней мере я буду знать, в чем дело, вместо того чтобы постоянно теряться в догадках: согласись, это довольно унизительно. Дело не в том, могу я что-то исправить или нет. Но хоть я буду знать, в чем дело.

— В каких догадках?

— Да что с тобой, в конце концов?

— Ничего.

— Прекрасно. Описан полный круг. Только наши круги не полные, а незаполненные. И потом, я не считаю, что лучше всего разговор идет по кругу. Прямые линии куда как предпочтительнее.

— Не впадай, пожалуйста, в свое истерическое остроумие, мне это действует на нервы, — спокойно сказала Дженис. — Терпеть не могу, когда ты такой.