— О господи, — сказал Ричард. — Слушай, Дэвид, ведь я обо всем этом почти забыл, зачем ты мне напоминаешь?

— Он уже целую вечность жаждал высказаться, — сказала Антония, маневрируя с подносом в дверях кухни, — два дня по меньшей мере. Какой чудесный вид у вас из кухонного окошка, Ричард, просто ужасно красиво!

— Хреновая природа, что ли? — спросил Дэвид.

— Да, — ответила Антония. — Хреновая, но не покоренная, верно, Ричард?

— Мне бы чашку кофе, — ответил тот, — у меня такое ощущение, будто ваш друг Хилл растоптал меня.

— Я не ее друг, — сказал Дэвид, — дружба предполагает наличие социального равенства, qui n'existe pas[1], не правда ли, душечка?

— Он так мил со своими классовыми понятиями, вам не кажется? — сказала Антония. — Напоминает мне моего отца, когда тот говорит о «доблестных воинах в окопах». Совершенно одно и то же.

— Нет, — возразил Дэвид, — не то же. Твой отец говорит так по темноте, я же — из предрассудка. Большая разница.

— Кофе, — сказала Антония. — Быстро!

— Вся беда Антонии в том, что она родилась в дни, когда слова «общественность» и «общество» стали взаимозаменяемыми — по крайней мере в ее кругу. Поэтому бедняжка никак не может самоопределиться — ни в отношении своей среды, которая кажется ей слишком тупой, ни в отношении своих убеждений, которых она по тупости никак не может себе придумать. Поэтому она вертится вокруг людей, подобных мне, воображая, что мы олицетворение силы, не ведая того, что этот тип сошел со сцены лет десять назад и, если бы я когда-нибудь обнаружил в своем облике хоть какие-то его черты, я бы выкорчевал их бульдозером.

— Он тратит массу времени, разъясняя мне, что я собой представляю, у меня иногда даже создается впечатление, что он в меня немного влюблен, — сказала Антония.

— Она тратит столько времени на размышления о том, какое впечатление производит на окружающих, что мне иногда приходится тратить свое время на эти разъяснения, — сказал Дэвид.

— Вам надо пожениться, — сказал Ричард.

— Мы слишком хорошо уживаемся, чтобы идти на такую меру, — сказала Антония. — Кроме того, Дэвид ни за что не хотел бы иметь ко мне какое-нибудь касательство.

— Меня вполне устраивают существующие отношения, — сказал Дэвид. — Господин и служанка. Да и потом, Антония вела бы дом с таким же успехом, с каким моя мать носила бы мини-юбку.

— Вот если бы она нарядилась в мини-юбку, как это делает моя мать, — сказала Антония, — тогда бы перед тобой действительно встала проблема.

— А я люблю проблемы, решая их, я расту в собственных глазах.

— Да, — сказал Ричард, — тебя нужно поддерживать, чтобы ты не терял бодрости.

— Я должен бодриться, чтобы не закричать «караул».

— О господи! — воскликнула Антония. — Когда же это кончится?

— Что случилось с Фрэнком? — решительно спросил Ричард.

— Боже ты мой, — ответил Дэвид, — вот уж кто действительно сел в лужу. Видишь ли… так по крайней мере утверждает Антония, а я никак не поверю, что у нее хватило бы воображения сочинить такое самой… он связался с компанией Кэлли и…

Ричард обнаружил, что слушает сплетни не без удовольствия. Он старался не отставать от Дэвида в остроумии, изнемогал от непрерывной погони за красным словцом и в то же время находил разговор чрезвычайно занимательным. Он мог презирать себя, однако эта болтовня, безусловно, давала ему что-то. В данную минуту она была более существенна для него, чем покаяние и одинокие прогулки в горах. Ему казалось, что он отсек себя от Лондона, на деле же он всего лишь отошел от него. Они перемыли косточки Фрэнку, затем Джейн и Эндрю, были вынесены на обсуждение последние деловые удачи Джулиана — и так оно шло, пока Ричард не почувствовал, что мир, покинутый им, снова становится живым и осязаемым. Поостыв немного, Дэвид забыл о военных действиях против Антонии, а она, свернувшись калачиком в кресле, так что юбка закрывала только верхнюю часть бедра, также поутратила боевого задора — без которого она, по-видимому, не мыслила разговора с Дэвидом, — смягчилась, повеселела, и в ней появилось что-то детское.

— Итак, что, собственно, ты имеешь от этой сельской берлоги? — спросил Давид. — Пьешь сидр с аборигенами? Признаться, я ожидал от тебя по меньшей мере каких-нибудь «Деревенских дневников». Знаешь, вроде: «Сегодня я видел, как овца запуталась в колючей проволоке на вершине прекрасной горы, где только вчера погибли три сиротки… Солнце сияло, птицы чирикали, и вдруг — о чудо! — передо мной оказалась малиновка со сломанным крылышком…» Нет? Как это сказал Дилан Томас: «А черт с ними, для меня все они малиновки, за исключением чаек…» Мне бы в голову никогда не пришло, что тебя на землю вдруг потянет. Что же ты с этого имеешь?

— Тишину и покой, — отозвалась Антония. — Думаю, кое-кто из твоих друзей счел бы, что стоит бороться за установление их на земле.

— Но право, Ричард, — продолжал Дэвид. — Почему? Книгу стряпаешь? Нет? Еще один очаровательный сценарий? Нет? Вернулся к песенкам? Тоже нет? Ну, знаешь!.. На одних статьях далеко не уедешь. Ты ведь и так пишешь их по памяти. И они скоро выродятся в беллетристику, а этим у нас занимается другой отдел. Нам от тебя художественных произведений не нужно! Право же!

— Господи твоя воля, — сказал Ричард, — я просто хотел убраться из Лондона на несколько месяцев.

— Но почему? Хуже момента ты не мог выбрать. Ты только начал становиться на ноги. Нужно было остаться и еще какое-то время поработать локтями. Незаменимость — качество чрезвычайно ценное для бездельников вроде тебя. Ты себя поставил в очень невыгодное положение. — Он помолчал и, бросив быстрый взгляд на Антонию, спросил: — Это что, из-за Салли?

— Дэвид!

— Нет, — ответил Ричард, — или да! Может быть. Не знаю. Она была одной из причин. Я не хочу думать о ней.

— Что ж, она — насколько я понимаю — о тебе тоже думать бросила, — сказал Дэвид. — Прямиком вернулась к старому оплоту молодцу Филипу Карлтон-Смиту. Никаких осложнений! Мой милый, тебе следовало за нее держаться. Она действительно потрясна.

— Благодарю!

— Я умываю руки, — сказал Дэвид. — Ты загубил свою жизнь, мой мальчик, и все, что ты имеешь сказать, — это «благодарю!». Ну ладно. Я не возражаю против того, чтобы ты бросил все и уехал. Но зачем селиться в такой глухомани?

— Мне здесь нравится. Я вырос в такой же глуши.

— О боже! Возвращение в утробу! Какая сцена! В твои-то годы!

— Твоя терминология всегда поражала изысканностью, — сказал Ричард, — у тебя все утробы, фаллосы, анусы…

— Ты слышал последний анекдот про Тони? — спросил Дэвид. — Возвращается он недавно в Лондон после года в Греции и заявляет: «Вот, дорогой, где был anus mirabilis». Великолепно сказано, а?

— Нет.

— Ну ладно, хорошо! — Дэвид встал. — Поскольку уж мы застряли в этой проклятой сельскохозяйственной дыре, нужно хотя бы прогуляться. Ты же этим здесь занимаешься? Скачешь по горам, общаешься со Всевышним, Невидимым и Неслышимым, белоснежно-чистым, в решениях быстрым. Господи всеведущий и всесильный, пользуйтесь дешевой рабочей силой! Так, что ли? Ну, тогда пошли. Есть у тебя запасные доспехи для меня? Но прежде всего извечный вопрос: лить или не лить?

— Вверх по лестнице.

— Ты хочешь сказать, что этот домишко способен выдержать второй этаж? Ай да англичане!

Он пошел наверх. Уверившись, что он ушел и внезапно не вернется, Антония, которая продолжала сидеть, подобрав под себя ноги, так что совсем затерялась в большом кресле и была похожа на брошенного котенка, торопливо заговорила с Ричардом.

— Салли ужасно переживала. Правда! Я видела ее сразу после того, как она получила ваше письмо… и она сказала, что вы были до того во всем честны, что она просто восхищена и потому решила, что было бы несправедливо на чем-то еще настаивать. А кроме того, Филип как раз уезжал в Германию, и, если бы она не поехала с ним, это могло показаться странным, особенно после всех его хлопот. Но ее очень тронуло ваше письмо, Ричард, это я знаю точно. По-моему, она считает, что вы правы. Она сказала, что в конце концов вы вдвоем только испортили бы друг другу жизнь, и больше ничего. И поскольку вы предоставили ей шанс выпутаться, она этим шансом воспользовалась. Только не верьте Дэвиду.