Лейла прильнула к окошку, разглядывая уже забытые айваны и балконы с ажурными парапетами и крутыми лестницами. В центре дома, в приемной, было темно. Не было света и в мастерских. Только женская половина дома была освещена, и на балконе, за парапетом, виднелись снующие тени. Видимо, служанки подумали, что вернулся Гамза-хан, и забегали, чтобы угодить ему. Конечно же, ни они, ни сама Ширин-Тадж-ханум и не подозревали, что в дом вернулась Лейла. Неожиданные слезы — слезы дочери перед встречей с матерью — хлынули из глав Лейлы, и она, выскочив из кареты, со словами: «Мама! Мама!» бросилась к лестнице и — вверх, на балкон.

— Аллах, что там такое?!

— Кто приехал?! — послышались тревожные голоса служанок.

Но вот они увидели Лейлу и со всех ног бросились в покои Ширин-Тадж-ханум, громко крича:

— Госпожа Ширин-Тадж-ханум! — звали они ее, хлопая дверьми. — Госпожа, вы посмотрите, кто вернулся! Дочь ваша, Лейла, цветок гранатовый!

Ширин-Тадж-ханум, взволнованная сообщением, обхватив ладонями виски, чтобы не лишиться чувств от неожиданно прихлынувшей радости, бежала навстречу, и из ее уст вырвалось бессвязное:

— Лейла!.. Птичка!.. Где?.., Где?.. Неужели!..

Но вот мать и дочь кинулись в объятия друг к другу и заплакали: громко, навзрыд, едва выговаривая ласковые слова, на какие только способны чувственные сердца. Госпожа зашлась в радостном исступлении. Служанки бросились к ней с чашечками, дали выпить шербета. Успокоившись немного, она начала пристально разглядывать дочь, изучая каждую новую черточку на ее лице. Ладонью она мягко тронула налившиеся и затвердевшие, как камень, груди дочери и испуганно заглянула ей в глаза.

— Да, мама, да! У меня там остался сын, — всхлипнула Лейла и, упав головой в подол матери, залилась слезами.

Ширин-Тадж-ханум растерянно смотрела по сторонам, гладила дочь и приговаривала:

— Ничего, джани моя, ничего... Успокойся... Ничего, птичка моя.

Наплакавшись, Лейла принялась рассказывать все подряд с того момента, как ее похитили из их летнего поместья, и до того, как вновь возвратилась она к матери. Мать слушала ее, перебивая рассказ горькими восклицаниями, тяжкими вздохами, но сердцем понимала, что Лейла там нашла свое счастье. Это угадывалось и по интонации ее голоса, и по тому, как ласково говорила она о своем муже Кеймире и маленьком сыне. Страх закрадывался в грудь Ширйн-Тадж-ханум: «Дочь не вынесет разлуки с ними. Она так молода и чувствительна. Но и не отдашь же ее назад! О, аллах, помоги мне!» Ширин-Тадж-ханум в слезах думала, чем можно развеять тоску Лейлы, как усыпить в ней любовь к тем двум — сыну и мужу, которые теперь призраками будут летать над замком Гамза-хана. Разве к такой черной участи готовила Ширин-Тадж-ханум свою дочь! Разве думала, когда пеленала ее, когда укладывала спать в колыбель, что маленькая Лейла станет добычей кочевников. Далека была Ширин-Тадж-ханум от этого. Уроженка высокочтимого племени каджар, ветви юкары-баш, она и дочь свою заранее видела в высших дворцовых кругах, где блистала сама. Именитая Ширин только по воле случая не стала женой Мехти-Кули-хана, ее обошла более красивая соперница на ее же родовой ветви. Ширин вышла замуж за воина Гамза-хана, приблизив его самого ко дворцу, а сестры ее удостоились более высокого счастья: одна из них была женой наследного принца Аббас-Мирзы, другая состояла в браке с другим сыном шаха — Мухаммед-Али. В высших астрабадских кругах Ширин-Тадж-ханум пользовалась большими почестями. Иногда за нею не так заметен был ее муж —

Гамза-хан. И потому он на любил брать ее е собой на пышные празднества и пиршества, хотя противиться ее желанию ни в чем не мог. Купаясь в роскоши и почете, госпожа Ширин-Тадж-ханум только и мечтала о том, когда подрастет Лейла и ее можно будет представить свету при дворце Мехти-Кули-хана. А потом с его помощью Лейла могла бы поехать в Тегеран на смотр принцесс в роли подружки дочери хакима. Там и нашелся бы знатный хан или полководец, который приметил бы Лейлу, и счастье бы ее засверкало гранями драгоценного бриллианта. Об этом когда-то мечтала Ширин-Тадж-ханум, но теперь ее прежняя мечта была растоптана жестокими прихотями судьбы. Госпожа не находила способа, который помог бы вытянуть Лейлу из черного болота полудикарской жизни. И только предостережением сверлило в ее мозгу: «Надо скрыть, что Лейла — мать, что у нее есть сын. Пусть думают, что она по-прежнему чистая девушка, какой ее знали раньше...» Утешив себя этой мыслью, Ширин-Тадж-ханум подняла с колен голову Лейлы, вытерла ее слезы подушечками холеных пальцев и улыбнулась:

— Успокойся, моя джанечка. Все будет хорошо. Ты в своем доме, никто тебя больше не обидит. Давай-ка, джан, иди сейчас в баню, сбрось с себя это тряпье, помойся и надень свое лучшее платье. Ты помнишь, тебе сшили в тот год... желтое... из атласа?

Лейла кивнула со вздохом. Госпожа повернулась к стоящим поодаль служанкам, неожиданно мягко сказала:

— Девушки, проведите нашу Лейлу в баню и помогите ей вымыться.

Служанки тотчас обступили расстроенную дочь хана, повели вниз по лестнице. Баня находилась в глубине двора и, несмотря на не банный день, была хорошо натоплена: оттуда брали кипяток для мастерской, где разматывались шелковичные коконы.

Лейла вошла в теплый предбанник. Служанки помогли ей снять длинное туркменское кетени, шальвары — балаки, и, когда она предстала совершенно голой, налившаяся соками, с полными разбухшими грудями и потрескавшимися сосками, многие догадались — Лейла кормила ребенка. Все на секунду смолкли, но никто не подал виду, что удивлен изменениями в ее теле. Каждая подумала про себя: «Боже, несчастная!». Замысел госпожи — не открывать перед посторонними, что Лейла — мать, разрушился в самом начале.

Не входя в общую, где в каменных колодах обычно мылась дворовая челядь, Лейла, шлепая босыми ногами, прошла в отдельную комнату и огляделась. Здесь, как и раньше, стояла большая мраморная ванна. Из стены торчали два крана — с холодной и горячей водой. Над ними полочка, на которой всегда лежали шерстяные варежки. С Лейлой, раздевшись, вошла костлявая старуха, чтобы потереть варежкой ей спину, намылить голову и подать все, что она попросит. Тотчас она открыла краны, и вода с шумом ударилась в мраморное дно. Вскоре ванна наполнилась: Лейла залезла, постепенно опускаясь, в воду. Но едва горячая вода коснулась ее сосков, молодая ханум вскрикнула и привстала. Застыдившись, она жалостливо взглянула на старуху. Та успокоила:

— Пройдет, Лейла-джан... Поболит немного, и все пройдет...

— Не пройдет, — закусив губу, еле выговорила Лейла, и обильные слезы покатились из ее больших глаз. -— Он такой маленький, как же его кормить будут... — Из груди молодой матери вырвалось горестное всхлипывание.

— Ах, ханум, — с горестным участием пролепетала старуха и начала ее утешать.

В то время, как Лейла мылась в бане, Мир-Садык успел побеседовать е госпожой и, спустившись, повел Назар-Мергена на хозяйственный двор. Они остановились у длинного сарая, из которого несло падалью. Днем здесь разматывали шелковичные коконы рабыни хана. Они только что окончили свой дневной труд и, готовясь ко сну, суетились в тесных пристройках. Мир-Садык спросил у прохаживающихся вдоль стен фаррашей, где живет семья туркменского хана Назар-Мергена. Один из фаррашей указал на приоткрытую дверь в маленькую келью. Там горела свеча.

— Пойдем, — сказал Мир-Садык.

Назар-Мерген, обогнав перса, отворил дверь и словно застыл на пороге. Жена его — худая, как высушенная дыня, сидела на голом полу, а около нее стояли на коленках его дети. Все трое. Мать раздавала им из глиняной миски намоченные в воде кусочки лаваша. Дети, как голодные волчата, бросались за каждым куском, тискали его в рот, глотали не разжевывая.

— Ой, Сенем-джан, ты ли это? — проговорил хриплым голосом Назар-Мерген и перешагнул порог.

Женщина сначала испугалась. Но тут же вскочила, вскрикнув «отец, наш!», кинулась к мужу. Обнимая ее, Назар-Мерген чувствовал, как облепили его ноги малыши. Тот, что побольше — восьмилетний, — хватался за локоть, а двое других обняли колени.