— Конечно, не такая, в которой растили тебя, ханым: у тебя была разрисованная райскими птичками, но колыбелька у сына твоего тоже будет хорошая. Правда, Веллек-джан? — Кеймир легонько потрепал ребенка за щечку. Лейла прижалась к руке мужа:

— Кеймир-джан, не напоминай мне о старом доме, — попросила она. — В последние ночи мне снятся такие нехорошие сны, То орел меня клюет, то на козе я еду верхом; как бы не случилось беды.

— Вах, ханым, — засмеялся Кеймир. — Орел клюет — это я тебя клюю. А на козе едешь — значит, придется козу доить, чтобы побольше сыну молока доставалось.

— Нет, нет, Кеймир. Чувствую я что-то... Душа болит...

— Ладно, спи, Лейла, Пока я с тобой, тебя никто не посмеет тронуть. Укройся потеплее. — Он снял еще одно одеяло с сундука и накинул на жену. Вскоре она уснула. Было тихо, слышалось только, как малыш чмокал губами.

Поработав немного, Кеймир тоже лег.

На рассвете он проснулся от громких разговоров. Оделся и вышел. Отправлялась на большую землю еще одна группа земляков. Кеймир тоже решил съездить и посмотреть, что там происходит,

К лагерю Джадукяра киржим приблизился на восходе солнца. С моря были видны стройные ряды шатров. Сразу за шатрами гарцевали всадники, видимо, охраняли своих от внезапного нападения. Паслись лошади, верблюды, ослы. Народ кишел там, где стояли в беспорядке купеческие арбы. Под присмотром фаррашей тут продавались туркменам мука и рис. «Сколько народу сбежалось-съехалось! — с болью подумал Кеймир. — Если бы эту силу сейчас направить против персиян! Но без вожака люди — стадо баранов. Перебьют всех». И Кеймир стал с завистью думать о том, как немного надо туркменам, чтобы объединиться в одно войско: всего лишь хлеб и одежду.

С Челекена переправлял людей не только Кеймир, Шли к берегу я другие парусники. Вон и Булатовы кир-жимы. Но почему-то на них одни женщины! Пальван догадался: «Я мужчин в войско шаху везу, а Булат их жен собрал, чтобы полученный хлеб-рис на остров переправить: ведь тех, кто подрядился на войну, назад уже не отпустят. В строй — и айда в персидские края. Хитер Булат-хан, в любом деле выгоду видит. И здесь за перевоз хлеба сорвет свое! Шайтан проклятый!»

Каджары были настроены на редкость миролюбиво. Всюду слышалось бойкое покрикивание, смех. Жарился шашлык и целые бараны на вертелах. Пряный дым стелился по берегу, щекоча ноздри и вызывая аппетит.

Кеймир высадил людей и сам вылез. В киржиме оставил Меджида, который всю ночь был занят перевозкой.

— Ну, хош, — сказал ему Кеймир, — посмотрим, что там происходит, — и валкой походкой направился в середину лагеря.

Еще не дойдя до торговых рядов, он узнал, что съестное и все прочее каджары продают только тому, кто записался в шахское войско. И пальван увидел записавшихся: они стояли возле арб с женами и детьми. Рядом с ними топтались вооруженные фарраши. Муку и рис получали жены, а мужей уводили куда-то за шатры, где стояли отряды всадников. Кеймир прошел туда. Возле большого оранжевого шатра был разостлан громадный ковер, на котором сидели персидские ашрафы. К ним подходили туркмены, опускались На колени и давали клятву верности шахиншаху. Писарь, сидящий тут же, записывал имена воинов на длинный, наполовину скрученный в трубку пергамент. Как только записанный в войско отходил в сторону, его вели к соседней палатке. Там он сбрасывал с себя тряпьё и натягивал форму сарбаза: широкие карбозовые шальвары, крючконосые туфли, широкую белую рубаху и поверх нее красный безрукавный кафтан — курте. Все надевали персидское. Только тельпек на воине красовался туркменский. Оружие сразу не выдавали. Саблю и коня обещали дать позже, когда войско пойдет бить турок.

Кеймир стоял сбоку в толпе и смотрел на ашрафов, сидящих на ковре. Они подбадривали туркмен и посмеивались над ними. «Какой же ив них Джадукяр?» — думал пальван. Он хотел у кого-нибудь спросить, но в это время жесткая морщинистая рука легла ему на плечо. Кеймир оглянулся и встретился взглядом с Назар-Мергеном.

— Вах, пальван! — засмеялся он. — Ты тоже воевать надумал! Молодец, пальван. — Глаза у гургенского хана хитро бегали, он прятал их, будто хотел залезть Кеймиру в карман.

— Пока не записался, — ответил дружелюбно пальван, припоминая далекую прошлогоднюю ночь в кумыш-тепинской чайхане. В другом бы месте Кеймир напомнил Назар-Мергену о ней, но сейчас сила была на стороне персиян, и пальван повторил опять: — Пока не записался. Смотрю вот.

— Ну, ладно, если захочешь — скажи... — Назар-Мерген пошел своей дорогой.

Какие у него хитрые и злые глаза, подумал пальван, но тотчас забыл о нем, потому что увидел Смельчака. Протиснувшись к нему, Кеймир схватил его за руку и подтянул к себе.

— Ты тоже здесь? — спросил удивленно. — А я думал, ты колодец роешь.

— Не пойти ли и мне, пальван? — грустно спросил Смельчак.

Пальван, нахмурившись, дотронулся до рукоятки кожа. Смельчак замолчал. Пальван спросил:

— Кто такие на ковре, не знаешь?

— Как не знать! Вон тот, что сбоку сидит, — это Гамза-хан, отец твоей жены. А вон тот, в круглой шапке — Мир-Садык. Неужто не узнал его?

— Вон оно что, — удивленно проговорил пальван и в это время увидел, как над ухом Мир-Садыка склонился Назар-Мерген и что-то ему зашептал. Тот тотчас поднялся с ковра, и вместе они потерялись в многолюдной толпе.

— А где Джадукяр? — спросил Кеймир. — Много о нем слышал, но так и не довелось увидеть.

— Он там, — отозвался Смельчак, указывая рукой в ноле, где стояли конники и толпились рядом с ними наемные туркмены.

Вскоре пальван не только увидел, но и услышал его голос.

Войско построили. Подъехал Джадукяр. Толпа приблизилась к самым спинам наемных солдат. Кеймир и Смельчак подошли тоже. Джадукяр сидел на белом коне. На голове у него был тюрбан с длинными павлиньими перьями. Темно-оливковое лицо, орлиный нос и толстые губы заставляли думать, что он араб, хотя никто не сомневался в его уйгурском происхождении.

— Эй, йигитлер! — громко, зычным голосом, прокричал Султан-хан Джадукяр. — Да осветит аллах пути ваши, туркмены! Да пусть вспомнит каждый из вас, что по начертанию аллаха защищали туркмены святое знамя Ша-ха-Аббаса и Надир-шаха и не было им равных в боях. Да почтит каждый из вас огнем и саблей память своих великих предков Ак-Коюнлу и Кара-Коюнлу, под копытами коней которых дрожала земля и люди падали на колени! Царь-царей, шахиншах, солнцеликий Фетх-Али позвал ныне вас очистить зубцы его короны от духа и пыли врагов! Вы — верноподданные его!

— Вах, когда это иомуды стали подданными шаха?! — удивился Смельчак. — Если он Султан-хан, так ему можно врать! Эй, Джадукяр, зачем говоришь «элиф», когда знаешь что «би»!

Джадукяр на мгновенье прервал свою речь. После минутного замешательства он продолжал снова, а фарраши, что стояли сбоку, бросились в толпу отыскивать того, кто дерзнул крикнуть такое.

Кеймир дернул своего друга за рукав, сказал тихонько:

— Ну и язык у тебя. Так и просится, чтобы его вырвали. Пойдем-ка отсюда.

Они свернули за шатер и между арб направились к морю. Там у самого берега сидели женщины, подростки в мешками в ожидании, когда кто-нибудь поведет лодку на остров и захватит их хлеб, полученный от каджаров. Кеймир взглянул на них и крикнул, чтобы грузились.

До самого темна пальван тем лишь и занимался, что гонял свой парусник с берега на берег. Только к вечеру, когда все женщины и дети были отправлены на остров, а мужчины, вступившие в шахское войско, сели на арбы и поехали в Астрабад, Кеймир повел суденышко к своему берегу. Было уже совсем темно. На небе засветились первые звезды, когда он, бросив якорь и сказав Меджиду в Смельчаку, чтобы как следует привязали киржим, усталой походкой направился к своей юрте. Подходя, услышал надрывный плач ребенка и ускорил шаг. Предчувствием недоброго облилось сердце. Откинув полог, Кеймир увидел старуху-мать. Она ходила по кошме, укачивая на руках внука. Лицо и глаза ее выдавали тревогу. Кеймир растерялся.