С болью отмечая, что в знаниях его допущен пробел, мучаясь своим неведением и своей неопытностью, он никого не обвинял в этом. Было не до обвинений. Но, едва миновав Каплуново, Кряжев опять вспомнил, что перед Каплуновом на разъезде Сартык он видел заиндевелый, оцепеневший поезд, который следовал в том же направлении, что и поезд Кряжева. Почему же он задержался? Почему его остановили на разъезде, а Кряжева пропустили вперед? Когда эти беспокойные вопросы опять вспомнились ему, он подумал о всех других машинистах депо, находящихся сейчас в пути. И, подумав о них, он вспомнил, что все они окончили те же курсы, что и он, что они пользовались теми же учебниками и инструкциями, что и он, и что, следовательно, в их знаниях допущен такой же пробел, что и в его знаниях. К тревоге за свой рейс, за свою машину добавилась тревога за другие машины, за других машинистов, за депо.
В кабину снова ворвался оглушительный грохот — вернулся из дизельного отделения Юрка. Захлопнув за собой дверь, Юрка склонился над сидящим машинистом.
— Пятьдесят, пятьдесят пять, — доложил он о температуре воды и масла во второй секции.
Кряжев кивнул, не поворачивая головы. Лицо его оставалось спокойным, хотя температура прыгала возле самого нижнего предела, и даже Юрка отдавал себе в этом ясный отчет. И хотя Юрка знал, что Кряжева не могло не взволновать падение температуры, хотя он знал, что именно в ответственные минуты машинист бывает особенно скуп на слова, — хотя Юрка знал все это, внешнее спокойствие машиниста подействовало на него укрепляюще.
Усевшись на откидное сиденье позади машиниста, Шик, как и Кряжев, принялся с напряженным вниманием смотреть вперед. Он мог не делать этого, потому что помимо самого Кряжева за сигналами следил Зульфикаров, но привычка, усвоенная за годы езды на локомотивах, брала свое. Устремившись взглядом вперед, Юрка ждал, какой очередной огонек возникнет там, в туманной глубине, поглотившей две белесые нити пути.
После адского грохота в дизельном помещении у Юрки было такое ощущение, как будто уши ему заткнуло пробками; Шик энергично и досадливо потряхивал головой, стараясь поскорее освободиться от этого раздражающего состояния.
Все трое молчали. Лишь изредка раздавались громкий возглас Зульфикарова, называвшего очередной сигнал, и более спокойный возглас Кряжева, который неизменно и привычно вторил помощнику. Машинист сидел, как обычно, в прямой, устойчивой позе. Левая рука его лежала на рукоятке контроллера и время от времени делала короткие, неторопливые движения. Правая рука покоилась на рукоятке тормозного крана. Иногда машинист переносил правую руку на рычажок сирены, и тогда становилось видно, что, хотя вся головка тормозного крана была окрашена в красный цвет, рукоятка стала уже белой, будто отникелированной: за время эксплуатации тепловоза жесткие, сильные ладони машинистов успели стереть краску, отполировать металл.
Все шло как обычно. Будто и не было за окнами кабины оцепеневших, мертвенно пустынных полей, окаменелого леса, окаменелого солнца и злого неподвижного тумана, завесившего поля, лес и солнце; будто и в самую кабину не вползал из-под белой от изморози педали песочницы цепкий, жгущий холод.
Все шло как обычно. Разве что только машинист чаще, чем всегда, поглядывал на измерительные приборы. Впрочем, и это Юрка улавливал не каждый раз, потому что Кряжев сузил глаза и они лишь поблескивали знакомой чернотой в лезвиях-щелках.
Шик опять поднялся. Обычно он навещал дизельное отделение через каждые два прогона и в основном во время поездки находился в кабине. Сегодня же было наоборот: Юрка оставлял дизельное отделение лишь для того, чтобы немного отдохнуть от грохота машин и подышать в кабине чистым воздухом.
Открыв дверь в машинное отделение, Юрка почувствовал себя так, как если бы он погружался в бассейн, до самых краев наполненный какой-то ревущей, бушующей массой. Миновав коротенький проход между наружной стенкой тепловоза и высоковольтной камерой, Шик вышел к дизелю. Огромная, дрожащая от собственного рева машина вытянулась на несколько метров. Она смотрела на Юрку длинным рядом прямоугольных глазниц. В глубине глазниц поблескивали форсунки, масляные насосы и примыкающие к ним трубки. Машина, не таясь, показывала каналы и клапаны своего питания, свое святая святых.
В помещении было холодно и угарно. В конце секции, там, где уже не было машин и где, сильно сужая помещение с обеих сторон, выпирали две объемистые шахты холодильника, горела под потолком электрическая лампочка. Миновав дизель, Шик послушал, как стучит компрессор, и, скользнув взглядом по светло-серым стенкам шахт холодильника, прошел между ними в следующую секцию тепловоза. Здесь машины и оборудование располагались в обратном порядке: секция начиналась с холодильника, далее был компрессор, а за ним — огромное светло-серое тело дизеля.
Задержавшись в проходе между двумя точь-в-точь такими же, как в первой секции, шахтами холодильника, Шик окинул взглядом покатые металлические стенки, задраенные смотровые люки в них. Потом перевел глаза ниже и обомлел: от днища одной из шахт по стенке тепловоза ползли медленные бурые струйки.
Он влетел в кабину первой секции. Едва не толкнув машиниста, наклонился к самому его уху.
— Во второй секции масло протекло, — доложил он и торопливо глотнул воздух пересохшим ртом.
Машинист сделал порывистое движение вперед, словно хотел вскочить с места. Но не вскочил, лишь чуть переменил позу.
— Где?
— В холодильнике.
— Много?
— Немного… Кажется, немного…
— Что значит — кажется? Ты люк открывал?
— Нет еще, не успел. Хотел сразу доложить. Сейчас осмотрю.
— Хорошо. Ступай.
Смуглолицый Зульфикаров поднялся со своего сиденья. Кузьма Кузьмич коротко кивнул в сторону машинного отделения. Зульфикаров понял и кинулся вслед за Шиком, чтобы помочь ему.
То, о чем Кряжев подумал и что предпринял сразу же, как только Шик и Зульфикаров выскочили из кабины, пришло к нему само собой, без всякого усилия мысли. Левая рука автоматически потянула рукоятку контроллера к крайним делениям, чтобы выжать максимальную скорость из машины. И так же автоматически сработала память, подсказав, что до станции Могулки осталось каких-нибудь три с половиной километра, там и надо остановиться. Мысль не трудилась над этим. Мысль машиниста рвалась решать другое, главное — что предпринять там, на станции? Что вообще делать дальше? Заглушить дизель, вызвать подмогу из депо? Но если масла вытекло немного, чего бояться? Выключить поврежденную секцию холодильника, очистить его и ехать. Но если повреждена не одна секция? Ну и что же? Пусть две, пусть три. Три из тридцати шести масляных секций — не смертельно. Главное другое, главное — сколько вытекло масла? Сколько вытекло масла? Мысль хотела знать это, чтобы работать дальше, принимать решения. Но Юрка и Асхат не возвращались. И хотя, в сущности, они только что выбежали из кабины, Кряжеву казалось, что они страшно замешкались и что сам он уже давно бы все осмотрел.
Наконец помощники вернулись.
— Не очень растеклось, — сообщил Шик, — в основном по трем секциям.
— Лопнула одна, — добавил второй помощник.
— Уверены, что одна?
— Конечно, — подтвердил Зульфикаров. — Видно ведь, по маслу видно.
Звонить в депо незачем. Бригада остановится в Могулках лишь для того, чтобы выключить поврежденную масляную секцию, очистить и проверить холодильник. Остановка будет короткой; она должна быть короткой, как можно более короткой…
Кряжев уже меньше боялся за дизель и всю машину. И хотя он продолжал держать в памяти и дизель и всю машину, теперь его забота, его тревога главным образом перенеслась на другое. Не тепловоз, а те сто вагонов и те четыре тысячи тонн груза, которые неощутимо катились сзади и которые объединялись одним внушительным понятием «поезд», выступили теперь на первый план в его сознании. Кряжев не думал в этот момент о своем служебном долге, о святости выполнения приказа или о том, что грузы, которые он везет, ждут на каких-то стройках. Все это само собой разумелось для него, и он не думал об этом точно так же, как не думал, например, о том, что ему надо дышать. Он видел перед собой предельно ясную ему цель: задержка в Могулках должна быть минимальной, такой, чтобы потом, в пути, удалось нагнать упущенное, ввести поезд в график.
