— Пожалуй, не сто-оит, — протянул он наконец. — Мороз…

Ира стремительно отошла от него.

Покатился сутолочный, пестрый день. Хотя, казалось бы, председателю избирательной комиссии ничего не оставалось, как только ждать конца голосования, Овинский утонул в мелких, неожиданно возникающих заботах. Но, как ни поглотило его все это, он нет-нет да возвращался мыслями к Ире. Все, что было около него, вокруг него, как бы поделилось на две совершенно неодинаковые части. Одна часть — это участок, комиссия, избиратели, голосование и разные вопросы и заботы, которыми он занимался. При всей своей огромности и сложности она, эта часть, составляла одно целое. И другая часть, маленькая, затаенная, — Ира.

Через несколько дней Овинский предложил на партбюро премировать школьниц, помогавших на участке. С ним согласились. Тогда Овинский заявил, что, пожалуй, удобнее всего будет, если премии вручит именно он. И опять с ним согласились, поскольку именно он был председателем избирательной комиссии.

Директор школы принесла в отделение список девушек. Передавая его, она сочла нужным подчеркнуть, что группу возглавляла Тавровая — Ира Тавровая, дочь Федора Гавриловича. Овинский не сразу сообразил, кто же такой Федор Гаврилович, и, только вернувшись к фамилии Иры, вспомнил: Тавровый — председатель горисполкома.

Награды вручались во время перемены. В школьный зал наскоро собрали всех учеников и учениц.

Первой назвали Иру. Она вспрыгнула на сцену и подбежала к Овинскому. Он вручил ей однотомник Гоголя. Руки их встретились для рукопожатия, и он увидел, что на лице у нее множество маленьких-маленьких веснушек и что белый кружевной воротничок, охватывающий тоненькую шею, в одном месте чуть-чуть припачкан фиолетовыми чернилами.

Остальным девушкам Овинский вручил грамоты.

Зазвенел звонок, громкий, пронзительный, удивительно непривычный и внезапный для Овинского. Школьники, подняв страшный гам, повалили из зала. Десятиклассницы, сгрудившись у сцены и дожидаясь, когда выйдут младшие, рассматривали грамоты и врученный Ире однотомник Гоголя. Они о чем-то возбужденно говорили, чему-то смеялись и поглядывали на сцену, где вместе с директором школы стоял Овинский. Как это обычно бывает с молодыми людьми, когда они знают, что за ними наблюдает кто-нибудь посторонний, десятиклассницы смеялись неестественно громко и вообще старались преувеличить свою веселость. Они по-девичьи кокетничали немножко, но, пожалуй, больше рисовались именно своей веселостью, своей шумной дружбой и беззаботной независимостью.

Ира тоже о чем-то говорила с подругами, тоже чему-то смеялась. Она ни разу не взглянула в сторону Овинского и словно растворилась среди подруг, словно потерялась в их стайке, во всем их прелестном, светлом и далеком для Овинского мире.

Когда он вышел на улицу, на душе у него была какая-то теплая, приятная грусть. Он чувствовал, как безвозвратно ушла его юность, какая пропасть лежит между ним и тем миром, в котором живет Ира, и какой он, в сущности, чудак и фантазер. И все-таки ему было хорошо. Разве кто-нибудь мог узнать, что он едва не влюбился в школьницу? И разве трудно ему будет расстаться со своей короткой мечтой о несбыточном? Но зато как красиво пережил он ее!

В марте начались метели. На станциях и перегонах железнодорожники день и ночь отбивались от снега. В городах им помогали воинские части, а на линии — колхозники. И все-таки график движения поездов трещал по швам. Овинскому, как и остальным командирам отделения, приходилось круто, и он забыл обо всем, кроме дела.

Виктор вместе с двумя другими холостыми инженерами жил в двухосном салон-вагоне, который стоял в тупичке на станции. Вагон находился в пользовании начальника отделения, но на время, до окончания строительства нового дома, он уступил его. Впрочем, как это обычно бывает, завершение дома все откладывалось и откладывалось.

Однажды, вернувшись в город после бессонной ночи на линии, Виктор забежал в вагон, чтобы немного отдохнуть. Хотя тупичок соседствовал с главными путями, по которым то и дело с грохотом и ревом следовали поезда, Овинский мигом уснул как убитый. Через три часа, разбуженный тетей Лизой, уборщицей вагона, которую все по-железнодорожному звали проводницей, он уже спускался из тамбура, бодрый, посвежевший, отлично настроенный. Недалеко от вагона группа молодых людей расчищала путь — Овинский еще из тамбура услышал галдеж и взрывы хохота. Спустившись, он глянул в их сторону, и ему сделалось жарко.

Иру было нетрудно узнать — то же синее пальто с воротником из серого каракуля, в котором она приходила на избирательный участок, и та же зеленая вязаная шапочка. Ира хохотала, и лопата плохо слушалась ее; снег сваливался, едва девушка поднимала лопату, и это ее еще больше смешило. Около Иры, нарочно и не нарочно мешая друг другу, столь же малоуспешно и столь же весело орудовали другие старшеклассники, юноши и девушки.

Стараясь умерить стук сердца, Виктор пошел глубокой тропкой вдоль тупика. Теперь он был поражен не столько самой встречей, сколько тем, как взволновала она его. До сих пор он считал, что уже избавился от своего увлечения, что в душе у него наступило полное равновесие. Теперь же он видел, что в нем все живо, что он ни от чего не избавился. И еще одна быстрая мысль поразила и насторожила его — школьников было совсем немного, человек двенадцать — пятнадцать, и все-таки Ира оказалась среди них.

Молодые люди, узнав Овинского, поздоровались шумно и нестройно и обступили его. Всех сразу же заинтересовал вагон, из которого он только что вышел.

— Вы приехали в нем? — спросила одна из десятиклассниц.

— Да, приехал, — ответил, улыбаясь, Овинский и, кивнув на проводку, которая тянулась от вагона к электрическому столбу, добавил: — Так вместе с проводами и приехал.

Раздался дружный хохот.

— Нет, правда, это что за вагон? — не унималась девушка.

— Это мой дом.

— До-ом?.. Ну уж и прямо, дом!..

— Да нет, совершенно серьезно, я живу здесь.

Посыпались восклицания:

— Правда, живете?

— Как интересно!

— Вот бы посмотреть!

Виктор не мог отказать:

— Что ж, если интересно, пойдемте посмотрим.

Молодежь ватагой — кто по тропе, а кто прямо по глубокому снегу — двинулась за ним.

— Поживей вы, угланье! Холоду напустите! — гудела из тамбура тетя Лиза. Голос у нее был мужской, басовитый.

В вагоне молодые люди притихли. Овинский показал свое купе, купе своих соседей, а затем провел гостей в салон и пригласил присесть на покрытые парусиновыми чехлами диваны. Школьникам очень хотелось присесть, но они сочли, что и без того отняли слишком много времени у Овинского. Обежав разгоревшимися глазами обстановку салона, заспешили прощаться.

Когда Овинский снова вышел из вагона, он увидел, что Ира, отстав от других, выковыривала своими маленькими пальцами снег из валенка. Заслышав его шаги, Ира выпрямилась.

— Оступились? — спросил он.

Вместо ответа она посмотрела на него с неожиданно смелой, даже какой-то вызывающей внимательностью. В глазах ее горели все те же крохотные костры; маленькие точечки-веснушки густо сбежались около глаз и носа. На рыжеватых бровях поблескивали снежинки.

Все повторилось. Только еще сильнее, чем в тот раз. Снова Овинский услышал, как где-то какая-то одна жилка запела в нем упоительно и громко. Снова, опьяненный, он смотрел в лицо, в глаза Иры, видел и не видел их, но чувствовал ее напряжение и трепет.

— Вот вы и узнали, как я живу, — произнес он, не понимая ясно, зачем нужны эти слова. Собственный голос звучал для него откуда-то со стороны.

— Да-а, узнала, — услышал Виктор ее голос, и он тоже звучал откуда-то издали.

Больше они не сказали друг другу ни слова.

Ира повернулась и побежала к своим, печатая следы по заново припорошенной тропе.

Овинскому шел тогда двадцать девятый год. Пора было устраивать жизнь, обзаводиться семьей. Увлечение Ирой уводило его в сторону от этих простых житейских планов. Он был убежден, что Ира навсегда останется для него лишь счастливым, светлым воспоминанием. Связывать с ней планы устройства своей жизни — значило предаваться беспочвенной фантазии…