«ЗДРАВСТВУЙ, Света!

Я думаю, что тебе лучше писать прямо сюда, в больницу. Зачем это нужно, чтобы твои письма сначала попадали в Лошкари, а потом уж ко мне. И вообще давай забудем о Лошкарях. Там очень понравилось моей матери, более чем понравилось. Что касается меня, то я туда не вернусь никогда. Незачем мне туда возвращаться и не к кому.

Спасибо, хорошая моя, за твои утешения и твой оптимизм. Только с чего ты взяла, что я не верю в свое излечение? Но согласись, что совпадение-то действительно странное: папе не могли наложить пневмоторакс, потому что не пошел газ, и у меня та же история, папу приговорили к операции, и мне тоже исподволь внушают, что операция не исключена или даже неизбежна. Но ведь папа кончил операционным столом.

Чувствую, как ты горячо протестуешь: сейчас другое время, медицина ушла далеко вперед. Знаю, Светочка, все знаю. Но представь себя на минуточку на моем месте (не приведи боже, чтобы это случилось в действительности), представь себе, что ты лежишь ночью в палате, что тебе не спится и странное совпадение твоей судьбы и судьбы отца не идет из головы.

Днем я сильнее во много раз, страшно ночью, если не спится.

…Прерывалась на мертвый час. Только что мне смерили температуру. Нормальная. У меня уже несколько дней устойчивая нормальная температура.

Ты спрашиваешь, какой у меня аппетит. Да никакого. Давлюсь, когда ем. И все-таки съедаю все, что здесь дают, и все, что приносит мать. Надо.

На днях попалась мне книга «Китай-город» Боборыкина. Там очень живописно рассказывается, какие подавали купцам обеды в московских трактирах — всякие расстегаи, блины, разносолы. Прочла — и, представь себе, меня тоже слегка на еду потянуло. Впредь буду читать только книги с гастрономическим уклоном. И если потребуется съедать вдвое больше, чем сейчас, заставлю себя съедать. Заставлю себя принимать что угодно, пить что угодно и сколько угодно.

Скоро зима, я смогу много гулять в больничном саду. Гуляю и теперь, едва прекратится дождь. Желающих мало, погода мерзкая, ветрено, холодно. Часто хожу по саду, совсем одна. Но хожу и хожу, пока меня не прогонит дождь. Если я выжму из этих прогулок хоть капельку здоровья для себя, уже победа. Капелька от прогулок, капелька от физзарядки, капелька от соблюдения режима. Капля по капле, что-нибудь и накопится.

Наш палатный врач зовет меня образцовой больной. Звучит довольно парадоксально, не правда ли, — образцовая больная.

Через палату от нас умер мужчина, ночью. Его выкатили закрытого простыней на специальной коляске и поставили в конце коридора за ширмой. Почему-то он лежал там до позднего утра. Его сопалатники позавтракали и сели играть в домино — здесь дни напролет играют в домино — там же в коридоре, в нескольких метрах от ширмы. Ноги, закрытые простыней, — я их видела — выпирали вместе с материей ширмы таким, знаешь, жутким бугорком, а рядом играли в домино, вовсю разговаривали, даже смеялись. Ты возмущена, да? Я была потрясена, но потом, когда взяла себя в руки, подумала: а как же иначе? Как?

Конечно, лучше бы не видеть этого, но, если видишь, учись выдержке.

Вот какая получилась у меня жизнь. Суровая, правда? Пожалуй, даже жестокая.

Теперь об одном важном месте в твоем письме. Ты советуешь мне не замыкаться в скорлупу своих переживаний. «Твой индивидуализм, — пишешь ты, — может обернуться против тебя лютым врагом». Сказано довольно туманно, но я понимаю тебя. Когда человека справа и слева подпирают плечом друзья, меньше шансов упасть — это ты хотела сказать, да? Мысль, конечно, правильная, смешно возражать против нее. Здесь мы все товарищи по несчастью, обязаны поддерживать друг друга плечом. Но есть люди, которые поддерживают, а есть люди, которых поддерживают. Где же первые черпают силы, чтобы поддерживать вторых? В себе, Светочка. Значит, прежде всего мобилизуй свои силы. Помнишь изречение: если соль перестает быть солью, кто же сделает ее соленой?

Да, я хорошо помню, как я писала тебе, что не знаю и не хочу знать людей депо, что в Лошкарях я человек временный, присутствую здесь только физически, а душой и мыслями устремлена в другую жизнь. Ты считаешь, что это индивидуализм? Не уверена. Но сейчас у меня есть время подумать, правильно ли я вела себя. И спасибо тебе, что наталкиваешь меня на эти раздумья, хотя я, наверное, неизбежно сама пришла бы к ним. Здесь, в больнице, всех навещают товарищи с производства, сослуживцы, меня же не навещает никто, кроме матери. Не скрою, мне очень больно, особенно в субботу и в воскресенье, когда в палатах, в коридорах и в саду полно посетителей. В такие дни мне даже некуда скрыться со своей болью, кругом люди.

В сущности, у меня никого не осталось, кроме тебя. Но только не подумай, что я пишу эти строки и всхлипываю. Я крепкая, Светочка, я и не подозревала, какой могу быть крепкой, если захочу. Эта осень заставила меня повзрослеть.

А вот мечтаю я все так же. Брожу по больничному саду и мечтаю, мечтаю без конца. Теперь я, кажется, твердо решила посвятить себя медицине. В мечтах я вижу, как приезжаю сюда в Крутоярск замечательным доктором, профессором, может быть, академиком. Здесь, в этой вот больнице, я читаю лекции. Мои нынешние врачи слушают меня затаив дыхание, потому что я сделала много великих открытий, самые страшные болезни отступили перед ними.

Есть у меня свой девиз: «Через несчастье — к счастью!» Вылечусь, поступлю в медицинский институт. Возможно, сначала мне придется поработать медицинской сестрой или кем-то в этом роде.

Светочка, почему ты мало пишешь о себе? Только вопросы мне задаешь, а о себе две строчки. Помню, когда у меня был жив папа, я очень любила ложиться рядом с ним на диване и заставляла его рассказывать сказки. Он сам их придумывал. Но иногда и ничего не успевал рассказать, утомлялся, наверное, на работе. Только промолвит: «Жил-был…» — а сам уже спит. Вот и вся его сказка. Так и у тебя получается: «Жил-был… и спит».

Пиши, родная моя, больше, прямо сюда, на больницу. Целую тебя, твоя Лиля».