Но о чем размышлял, что прикидывал он, когда пытливо поглядывал на нее там, в машине?

Она стояла чуть поодаль от Глеба Андреевича и Веденеева и чуть впереди их. Чтобы на город смотрели, но и ее видели. Ветерок то откидывал назад, то взбрасывал слегка вверх ее светлые волосы, обнажая высокую шею.

Как и мужчины, Ксения сняла плащ, оставила его в машине. Стояла открытая ласковой прохладе, наслаждаясь ею и думая вместе с тем свои затаенные и быстрые думы.

Она сама нарушила затянувшееся молчание:

— Смотрите, что у Камышинцева творится?

Железная дорога, убегая от симпатичной, маленькой издалека — будто игрушка — коробочки вокзала и огибая город по краю, втекала в большое поле Сортировки. Парки станции — один, другой, третий — были густо прострочены железнодорожными составами.

— Утром немножко расшились, — сказал Веденеев, — а сейчас опять по завязку.

— Как всегда, все в сортировочную горку упирается, — добавила Зорова подчеркнуто.

Сели в машину.

— Без механизированной горки мы в конце концов станем, — возобновила наступление Зорова. — А главк вместо реальной помощи предписывает возиться с освоением какого-то башмаконакладывающего устройства.

— Пироговский башмаконакладыватель? — переспросил, обернувшись к Зоровой, Глеб Андреевич. — Но вы же сказали…

— Конструкция уральского инженера Чистова.

— А-а, да, да, было что-то… Ну вот, — начальник дороги покрутил пальцами, — используйте. Для вашей же горки.

— Но это же кот в мешке, Глеб Андреевич! — смело возразила Зорова. — Не знаю, что они там, в Москве. Несерьезно же. Требуется радикальное решение. Мехгорка, только мехгорка!

— Максималист! — Начальник дороги тихо рассмеялся.

— Какой же максимализм, Глеб Андреевич? Насущное.

— Мы посылали в министерство письмо, но нам не дали денег. Не дали, что поделаешь.

— Баконину дали. Это будет у него уже вторая мехгорка.

Глеб Андреевич наморщил лоб, потер его концами пальцев — признак того, что он затрудняется ответить, что предпочел бы обойти задетую тему; покашлял — еще один признак нарушенного равновесия. С натугой подбирая слова, сказал глухо:

— У Баконина на отделении нагрузка — две ваших. Да и не мне менять решение министерства. — Он еще раз откашлялся. — Это ведь не стрелочный ноет переставить.

— Глеб Андреевич, я могла бы поехать похлопотать.

— В Москву?

— А что?

— Да нет, ничего… — Он опять потер свой гофрированный лоб. — Что ж, попробуйте. Это можно. — И заключил почти весело: — Валяйте!

Ксения ждала: добавит или не добавит? Скажет или не скажет: «Только не за счет Баконина…» Не сказал.

Как тянул он с назначением Баконина главным инженером отделения! И совсем не потому, что не хотел срывать его с Ручьева-Сортировочного. Совсем не потому. Говорят, началось после истории с Дворцом культуры. А-а, не все ли равно как и когда… Зорова оборвала эти свои мысли. Разрешение на поездку в Москву есть, и прекрасно! Осечки быть не должно. Первый шанс сделать для отделения что-то приметное, крупное. Шанс не должен быть упущен. Пусть придется дойти до министра. Либо отвоевать у Баконина, либо добиться, чтобы дали средства еще на одну мехгорку.

— Выходит, этот, как его… — произнес Глеб Андреевич, — ну инженер этот, уральский…

— Чистов, — подсказала Зорова.

— Ну да, Чистов. Выходит, он перечеркнул все Пирогову.

«Не скоро же до тебя это дошло», — отметила Зорова.

— Тут трагедия, а?

— Что и говорить, — отозвался Веденеев. — В страшную переделку попал мужик. И жена, и это.

— Ты, Виталий Степанович, сообщи мне, что эта пункция покажет.

— Сообщить-то сообщу… Главный врач больницы после моего звонка ознакомился с рентгеновскими снимками и прочим, что уже есть. Говорит, сомнений мало. Вообще дела неважные. Плохи, видно, дела.

Два человека, разделенные цепью молчаливых, погруженных в полутьму кварталов и площадей, не спят. Каждый из них видит другого, словно бы нет этих кварталов и площадей, бесчисленных домов, словно бы они, эти двое, рядом, вместе.

Он:

«…Все сначала, родная моя! Все сначала, как жених и невеста. Тебя выпишут, я обниму тебя и выведу из больницы. И все заново. Вторая жизнь».

Она:

«…Возьмем такси. Шикнем. У меня есть деньги. Вот тут, в тумбочке. Я ведь ничего не покупала здесь».

«Только бы!..»

«Ведь может посчастливиться! Ведь может, может!»

«Знаешь, что я придумала? Мы уедем куда-нибудь. В путешествие. Все равно куда. Свадебное путешествие. У нас его не было, а теперь будет».

«Уговорю тебя поехать куда-нибудь. Хорошо, что я нынче еще не брала отпуск. Поедем сначала в Старомежск. Обойдем все-все наши места. Начнем с того дома, где снимали комнатенку, когда поженились. Хозяйка, наверно, и не узнает. Обязательно пойдем к роддому, где родился Вадим. Всюду побываем, все, все вспомним».

«На пролив — вот куда надо поехать. Повторим все сначала. Весь наш путь с тобой. С пролива и начнем. Со станции Правобережная. С вагончика, где я дежурил. Его, конечно, и в помине нет, но это неважно, мы вообразим».

«А еще поедем на пролив. Вспомним тот вагончик-дежурку. И вагон-теплушку, где я жила, вспомним. Станцию нашу. Вообще все строительство моста. Как началось у нас, вспомним… Тогда еще шла война».

«Ведь не в дежурке началось, не в тот день, когда ты там лежала без сознания, а теперь кажется, что именно в тот день. Отчетливо помню — словно вчера все случилось, — что было совсем иначе, что не могло начаться в тот день, никак не могло, а все равно теперь такое чувство, что началось именно в тот день. Я опаздывал на дежурство. Перемахнул лестничку. Помнишь эту деревянную лестничку перед входом в вагон-дежурку? Она тогда была обледенелая. А вагон стоял не на рельсах — прямо на земле, на траве. И трава была мерзлая, присыпанная крупинками снега. Я влетел в вагон и увидел у телефона моего сменщика Сашу Черникова. Он кричал что-то в трубку. Плетнева Ася Аркадьевна, наш начальник станции, стояла сбоку от двери, возле скамьи. А на скамье я увидел тебя. Ася Аркадьевна склонилась над тобой, а Черников, оказывается, вызывал по телефону медпункт.

Я спросил:

— Что случилось?..

— Потеряла сознание, — ответила Ася Аркадьевна. — Обморок.

Тогда это не могло удивить. На стройке всегда не хватало людей, а в те дни на мосту приходилось особенно трудно, и со станции работников перебросили туда. А нас на станции осталась лишь горстка. Каждый заменил троих, а то и четверых.

Тогда ты была для меня еще совсем не ты, а просто стрелочница Неганова. Я видел в тебе только работника моей смены. Я — дежурный по основной, головной станции огромного строительства, а Неганова — одна из моих стрелочниц. Я даже имени твоего не знал: приехал на стройку недавно.

Голова у тебя была всегда обмотана толстым платком. И вот только в вагончике, в дежурке, когда ты лежала без сознания, я впервые увидел тебя без платка. Он лежал под головой. Оказалось, что волосы у тебя темно-русые, почти черные, и стянуты в косу. И такие же темные брови… Обычно ты обматывала своим толстотканым платком и шею. Теперь шея была открыта, и я поразился, какая она хрупкая. Это было так неожиданно: нежная девичья шея над распахнутым воротом старой, замасленной телогрейки. И твои тяжелые рабочие ботинки, и грубые шаровары, и нелепая юбка поверх шаровар — все это так не вязалось с твоей тоненькой шеей, все казалось каким-то кощунством, жестокой насмешкой.

И вот еще что: уже в тот момент я подумал, что где-то встречал тебя прежде, еще до этой стройки.

Пришел врач. Осмотрел тебя, прослушал сердце и подтвердил: переутомление. Дал тебе что-то понюхать, что-то влил в рот, ты открыла глаза, нащупала руками края скамейки, ухватилась за них, чтобы подняться. Врач помог тебе и сказал:

— В постель, в постель!.. Кто ее проводит?

— Олег, давай ты, — сказала мне начальница. — Если что, так и на руках. Ничего, ничего, ступай! Я подежурю! Черников вымотался, сам еле на ногах держится.