— Значит, твой нод ничего не знает.
— Знает. Я ему звонил.
— И что он?
— Пообещал к награде представить.
— Ясно-понятно. Значит, сам нод, если бы он приехал, а не ты, промолчал бы? И ведь никто бы не упрекнул, а? Никто бы не докопался. Уж на что я изучил вопрос, а мне и в голову не пришло… Промолчал бы, значит. Еще бы: имея такой запас прочности, вы бы как сыр в масле катались… Все это так, но ведь ты, Михаил Сергеевич, нода-то вроде в лужу посадил?
— Неправда. Мы с ним еще до моей поездки трахнулись лбами по этому поводу.
Что ж, так, видно, и было. При всем своем честолюбии Баконин на коварство, на подножку неспособен. Хотя грешок, конечно, есть: не упустил случая подать себя.
— И что ж, вы часто лбами трахаетесь? Искры из глаз?
— Дело делаем, а целоваться-миловаться не обязательно.
— Добрые отношения тоже вещь не последняя. Это я на будущее. Придется же и тебе когда-нибудь отделение принимать.
— Смотря какое.
— Ишь ты!
— У меня сейчас отделение — грузооборот больше, чем на всех железных дорогах Англии.
Долгушин остро глянул на него. Баконин понял.
— Что вы, Марк Денисович! Я в мыслях не держу. Нод у меня как нод. На месте человек. Это я вам как на духу. Но уж если до конца, без утайки — на отделение вроде нашего я бы… Руки свербят.
— Подумаем, не спеши… Скажи, за какое ты там новшество в капитальном ремонте пути ратуешь?
— Вам уже сказали? Это хорошо!
Воодушевившись, он объяснил, в чем дело.
— Интересно! — Долгушин сделал пометку в настольном блокноте, — Посоветуюсь с путейским главком.
— Интересно-то интересно…
— Не поддерживают ноды?
— Не перестаю твердить: каждый копнит свою копну.
— А ты о своей копне не печешься? Стянешь к себе тяжелую технику со всей дороги — накопнишь будь здоров!
— Закончу — тотчас отдам всю технику следующему отделению.
— А тебе не верят. Считают, за счет других вырваться хочешь.
— Можно начать с любого другого отделения.
— Вот это уж иное дело. С Ручьевского, например.
— Эх, Пирогов не в форме! Ничего, не я буду, если не увлеку его. Будет ажур. Завтрашний день за моим методом.
Ну Баконин, ну Миша! Как сказал Глеб Андреевич, так и вышло: гроханул-таки — «мой метод». Уже «мой метод». Но это, дорогой Глеб Андреевич, деталь. А в целом шатковато тут у тебя, шатковато. Конечно, хитрит немного Миша. Хотел, хотел с себя начать. Рвануть. Верен себе. Уж он-то любит, чтобы его копна встала раньше других и выше других.
— Значит, с Пирогова, как прежде, глаз не сводишь? Дайте мне точку опоры, и я переверну мир. Говорят, на Ручьеве-Сортировочном Пирогов был именно такой опорой?
— До Архимеда мне!..
— Уж ты скромник!
— Не понимаю, к чему вы все это? Никто на Средне-Восточной не ценит так Пирогова, как я.
— Опять «я».
— Но если я действительно ценю. В конце концов, я, а не кто-то другой, его из управления вытащил.
— Ты?
— Именно я. Он у Готовского в службе сидел. Не знаю, представляете ли вы, что такое Готовский.
— А ты, Глеб Андреевич, об этом ни слова. Не чисто, дорогой, не чисто!
— О Готовском я, Миша, примерное понятие имею. Но духом-то Пироговы посильнее Готовских.
— У нас на одного Пирогова сто Готовских.
— Хватил! Хоть поубавь. Скажем, не сто, а десять.
— У меня своя арифметика, у вас — своя.
— Своя, Миша, своя. На Пироговых еще и Баконины есть… Ну, ну, согласен, что и я лишку хватил. А только кому вершки, а кому корешки, такая дележка негожа. Пусть Баконину будет баконинское, а Пирогову — пироговское.
— Что это вы меня сегодня?
— Как игумен, да? Но ведь ты не прочь отделение взять. А у нода людей-то тысячи. Вот и боюсь, как бы нам обоим не промахнуться. Скажи, а правда, что когда в Ручьеве тебя депутатом облсовета выдвинули, ты сам свою биографию писал? Ну, ту, с которой избирателей знакомят.
— Подкорректировал.
— Основательно?
— Пожалуй, да.
— Не постеснялся?
— Сейчас я вам отвечу, Марк Денисович. Дайте с мыслями собраться… Коли человека выдвинули депутатом, избиратели должны ясно видеть — за что, за какие качества. Не перечень должностей видеть. Что должности? Дела каковы. Конкретно, определенно. Что человек сумел. Сам, а не его коллектив. За коллектив легко спрятаться. Что его собственная голова сварила. Покажите, чтобы на ощупь можно было почувствовать: что, где, когда. Не общие слова — энергичный, инициативный, умелый… На этих общих словах иные вверх, как воздушный шар, прут. Да, я перелопатил тогда весь текст. Кто-то по объективке написал. Я переделал. И все должны так. А если человеку нечего о себе сказать, какого черта он соглашается, чтобы его депутатом выдвигали? Объективка! Вот гнусное словечко! А ведь в ходу. Напишите объективку, дайте на человека объективку. Да у иного объективные-то данные ого какие! Тут тебе и партстаж, и образование, и должности. Объективка есть, субъекта нет.
— А и в самом деле, Глеб Андреевич, ну что значит — Баконин разрекламировал себя? Вряд ли горком допустил бы. Коли отпечатали, значит, согласились.
— Как же, Миша, все-таки быть с таким качеством, как скромность? И не прикидывайся, пожалуйста, что не понимаешь меня! — Долгушин встал. — Нашу беседу ты в памяти заново прокрути. Как магнитофонную ленту. И в замедленном темпе. А в общем, успехов тебе!
Оставшись один, Долгушин подошел к окну. Внизу, сверкая на солнце, текла по асфальту река Большого Садового кольца.
— Что еще, Глеб Андреевич, ты ему инкриминируешь? История с Дворцом культуры, с жилыми домами? Да уж, тебя бы на такое не хватило. Ты у нас… А какой ты у нас? Черт тебя знает — какой! Говорят, начальник Средне-Восточной с неба звезд не хватает, но человек основательный. Что значит — основательный? Разве не случается: талант, блестящий ум, тонкость чувствования — все это, как цветы, гибнет при сильном ветре, а нечто основательное, столб, например, стоит как ни в чем не бывало. Но и самый большой столб не сможет стать даже самым маленьким Деревом… Может, ты, Глеб Андреевич, сам того не сознавая, Бакониных-то стараешься подальше от себя держать? Тебя Готовские больше устраивают. И не в том только суть, что тебя устраивают, — ты их устраиваешь. И похоже, не в плохих чертах Баконина суть, а в достоинствах его… «Нет у меня никакой личной антипатии, понимаешь! По моральным качествам он не годится. Убежден я, понимаешь!» Убежден… Может, и убежден. Искренне. Вот ты убежден, что вполне на месте как начальник… Ну, это другой вопрос.
Но Зорова не чета Готовскому. Не Баконин, но… И если не выйдет с Бакониным, кто же, как не она?
ТИХАЯ
I
«…Так что не знаю, Михаил Сергеевич, как подступиться сейчас к Пирогову с Вашей просьбой.
А ведь какая было радость блеснула! Злата Георгиевна выписалась из больницы. Больше того, вскоре они с Олегом созвали гостей — отметить одновременно ее день рождения и годовщину их женитьбы. Пригласили многих, меня в том числе. Мы ведь знакомы-то давно. Еще в Старомежске соседями были — в управленческом общежитии. Мало того, моя дочь и их Вадим поженятся, видимо. В Ручьеве Вадима в этот момент, правда, не было, хотя он и приезжал, когда Злата Георгиевна в больнице лежала, но она убедила его поскорее вернуться в Старомежск: врачи, дескать, заверяют, что операция пройдет успешно, а Вадиму и Оле теперь не то что несколько дней — час разлуки — вечность.
Как же я радовался за Олега и Злату тогда, за праздничным столом! И все радовались. А уж Олег-то как весел был, как счастлив! Еще бы: коли Злата устроила такой праздник, значит, все хорошо, врачи спасли ее. И сама она сидела сияющая, довольная. Молоденькая, как девушка. Пела, шутила, смеялась. Да и всем нам было хорошо, всем весело. Никто ничего не подозревал. А на другой день узнаю, что под вечер, когда Олег был на работе, она ушла в больницу, где ей уже приготовили место. Оказывается, она знала — операция ничего не дала, ее положение безнадежно, и договорилась с врачами, что придет в больницу, когда почувствует, что слабеет, что дальше уже не сможет ничего делать по дому и обременит мужа, потому что ему придется ухаживать за ней. Ушла в больницу умирать, а накануне устроила прощание со всеми своими друзьями и знакомыми. И никто из гостей не подозревал, и даже муж не догадывался, что эта веселая, сияющая женщина сидит на своих поминках. Только врачи знали, что ей не жить, но она упросила их всячески поддерживать версию, будто операция дала хороший эффект.
Недавно я был у нее. Она уже редко встает, ходит иногда только по палате, хотя кажется не такой уж худой, но у нее тают силы.
И знаете, что она сказала? Что ей повезло. Метастазы не распространились на кости, нет тех ужасных болей, которые испытывают другие больные. Повезло! Каким надо быть человеком, чтобы в таком положении произносить само это слово!
Каково состояние Олега, вы сами понимаете. Конечно, он еще надеется, еще верит…»
