Он еще сильнее нагнул голову, потом вдруг выпрямился, сцепив руки, хрустнул пальцами и сказал громко:

— Марк Денисович, я хочу высказать свое мнение. Я считаю, что механизированную горку надо отдать Ручьеву-Сортировочному.

Каждый из троих, слушавших его до этой минуты, видел, что Баконина что-то мучает, что он вот-вот готов в чем-то признаться; и каждый из троих понимал, что это признание, если Баконин сделает его, будет очень важным. И, возможно, неожиданным. Но таким!..

— Ничего себе поворотец! — произнес Долгушин.

Баконин вздохнул, но это не был вздох облегчения.

— Уже сейчас, — снова заговорил он, — производительность на лучших механизированных горках выше той, на которую мы сориентировали наши расчеты. Мало того, некоторые возможности и по сей день не реализованы. А по мере накопления опыта вскроются еще какие-то резервы. Полагаю, что в целом эффект, на который надо держать прицел, на тридцать пять — сорок процентов выше того, что заложен у нас в расчетах. Такая производительность горки не по зубам нашему подгорочному парку. Маловат он для этого. Расширять же и удлинять его нельзя: вплотную к станции городские постройки. Мы не имеем права претендовать на технику, которую недоиспользуем. Что же касается Ручьева-Сортировочного, там простор для развития парков. Вы вправе спросить, Марк Денисович, где же я был раньше? Что поделаешь, не все сразу глазам открывается. Что надокучит, то и научит.

В волнении она не помнила четко, как простилась с Бакониным — хозяин кабинета попросил того задержаться, — как миновала приемную и оказалась в коридоре. Шла ошеломленная, даже несколько растерянная. Вроде бы даже не верилось: а было ли все это — кабинет Долгушина, невероятное заявление Баконина, победа без всяких усилий? Не сон ли?

И вместе с тем родилось маленькое разочарование: теперь нет повода попроситься на прием к министру или хотя бы его первому заму. А так хотелось!

Рядом шел Готовский. Он говорил что-то, но Зорова услышала Готовского лишь после того, как наткнулась на идущего навстречу важного мужчину. Тот вскинул сердитый взгляд, но тотчас переменился. «Пожалуйста!» — и отступил в сторону: в глазах — восхищение. Мужчины везде одинаковы.

— …В самый лучший, — продолжал между тем Готовский. — В «Прагу» или в этот, новый… как его?.. «Зарядье». Причитается, Ксенечка… А этот, Баконин-то, вот дурак! — Готовский взял ее за локоть. — Что ж, Ксенечка, теперь ваши позиции ох как укрепятся! — Он крепче сжал ее локоть: — Про Ямщицкую сторону, конечно, знаете?

— Кажется, у нас на отделении есть такой городок. Захолустье какое-то.

— «Городок»! «Захолустье»!.. Эх, была не была, скажу. Вот-вот выйдет постановление правительства. Я вчера у приятелей узнал подробности. Записал даже. — Сверкнув широкой золотой нашивкой на рукаве форменного пиджака, он достал из внутреннего кармана листок бумаги. — Будет создан центр транспортного машиностроения. Только завод двигателей, к примеру, — восемнадцать цехов, производительность — двести пятьдесят тысяч двигателей в год. Это лишь один из шести заводов индустриального комплекса. Эпохальная стройка! Привлечет внимание всей страны. Через три года первые транспортные машины должны сойти с конвейера.

— Уже через три? Фантастика какая-то! — произнесла Зорова оторопело.

— Трудно поверить, но факт.

— В голове не укладывается! Голубчик, мне все это надо переварить. Оставлю вас пока, хорошо?

— Но ужинаем…

— Само собой. Я уеду, видимо, завтра. Оформлю сейчас билет.

В городской билетной кассе в самом центре Москвы, в здании гостиницы «Метрополь», Зорова подошла к висевшей на стене схеме железных дорог страны. Она еще не успела запомнить все закоулки своего отделения и не сразу отыскала городок этот — Ямщицкая сторона. Он оказался в конце тупиковой ветки. Над точечкой, где начиналась ветка, крохотными буквами было написано — Талая. Ветка вверх, коротенькая; на схеме железных дорог — словно обрывок веревочки в огромном рыбацком неводе. Кончалась у синей жилки реки. И там, где ветка кончалась, тоже крохотными буквами было написано — Ямщицкая сторона.

Зорова вспомнила: когда она работала в управлении, про эту ветку говорили, что ходят по ней две пары поездов в сутки, Тишина, сон. Теперь в конце стодвадцатикилометровой ниточки будет возводиться промышленный гигант, равного которому, кажется, не знает мир, возводиться темпами, которых не знает мир. Он станет главной заботой Ручьевского отделения. Химкомбинат сникнет перед молодым исполином.

Как-то справится веточка-волосинка?

А само Ручьевское отделение?.. Ничего, вытянем. Оправдаем.

«Что же, Ксенечка, теперь ваши позиции ох как укрепятся!» — вспомнилось ей восклицание Готовского. Но разве и без того не прочны позиции главного инженера Ручьевского отделения Зоровой? Значит, тут что-то еще?.. А тот раздумчивый, пристальный и оценивающий взгляд начальника дороги в машине, когда ехали с химкомбината?.. Готовский, он в ближайшем окружении Глеба Андреевича. Осведомлен. К тому же не из тех, кто взболтнет что-нибудь зря.

Она вышла на проспект Маркса. Москва, весенняя, солнечная, шумящая под высоким и гулким, лазоревым небом, никогда еще не казалась ей такой прекрасной.

Когда там, в кабинете, Зорова сказала: «Самое разумное — оборудовать обе станции», — она и подозревать не могла, насколько эти слова отвечают мыслям Долгушина. Трансмаш становится реальностью, и уж где-где, а в Ручьеве мехгорка теперь необходима. Но вот беда, сам процесс строительства ее изрядно стеснит станцию, выключатся несколько путей. А Трансмаш прибавит Ручьеву нагрузку будь здоров! Но все равно мехгорку строить надо, как надо начинать другие капитальные работы на технически слабо оснащенной Ручьевской линии, какой помехой они в первое время ни будут. И хотя Долгушин знал, как глубоко обосновано — экономически и географически — решение возвести Трансмаш именно в Ямщицкой стороне, он вздыхал: эх, кабы в другом месте!

Видел он и правоту обкома партии: в назревающей ситуации может в какой-то мере спасти замена ручьевского нода более решительным и разворотливым человеком.

Если бы даже обком не назвал Баконина, Долгушин сам подумал бы о нем. Но загвоздка была в позиции начальника Средне-Восточной. Глеб Андреевич вроде бы и не соглашался, что Веденеев не потянет в новых условиях, но и насмерть за него не стоял. От обсуждения кандидатуры Баконина сначала уклонялся, а потом выдвинул возражение: рано. Пусть еще годика два главным инженером поработает. Долгушин разбил этот довод. Тогда Глеб Андреевич выдвинул новые. Нельзя сказать, что они удивили: Баконина всегда обвиняли во всяческих «само» — самонадеянности, саморекламе… Ну, а излишняя скромность, застенчивость лучше? Часто под застенчивостью-то как раз и скрывается непомерное самолюбие: человек паче всего на свете боится сказать что-то не так, потерять в глазах людей, плохо выглядеть. Сколько ценных мыслей, сколько талантов похоронено из-за этой застенчивости, нерешительности, черт бы ее побрал! Но начальник дороги не сдавался, нагромождал доводы. Было неясно, долго ли он намерен упорствовать, уступит ли вообще? Как-никак последнее слово оставалось за ним — это Долгушин хорошо сознавал.

А Зорова… Конечно, можно было дать знать — нет нужды ей ехать, поскольку и копья ломать нет нужды. Но проскользнуло у Глеба Андреевича — изучает он и такой вариант: Зорова. Так что совсем нелишне было понаблюдать ее — тем более в споре с таким ухватистым парнем, как Баконин. Да вот не вышло спора. Оставалось еще раз побеседовать с Бакониным, еще раз выверить как свое отношение к нему, так и свои возражения Глебу Андреевичу.

— Скажи, Михаил Сергеевич, ты это сегодняшнее заявление о мехгорке с нодом согласовал?

— А если бы не согласовал, так что?

— Ты не задирай, не задирай! Скажи прямо — давно решил, что у меня вот так все скажешь?

— Здесь, в Москве, решил.