В день приезда комиссии была продемонстрирована работа всех узлов полуавтомата. Закончили вечером, а на другой день утром один из членов комиссии словно бы между прочим сообщил, что их председатель уехал ночным поездом. «Как?!» — произнес пораженный Пирогов. А может быть, это его «как?!» было лишь немым внутренним вскриком. Член комиссии продолжал бодро излагать, что заключение почти готово, осталось лишь кое-что уточнить, что члены комиссии прекрасно справятся без председателя, что достигнутое Пироговым трудно переоценить, но нужна кое-какая доводка, некоторые частности… а Пирогов чувствовал, как ему стало трудно дышать, как тесно, жарко и тошно сделалось внутри, распирает грудь, распирает горло и по лицу ползет холод.

«Одно к одному…» — снова произнес Пирогов, подходя к Сортировке, но тотчас подумал, что нет, все же это не так: одно одному не ровня. Перед угрозой, нависшей над Златой… Только бы Злата!..

…Сейчас, после того как он прошел несколько кварталов от дома до станции, мысли его были уже не столь беспорядочны. Но бог мой, если бы она могла принести облегчение, эта вновь обретенная способность управлять своими мыслями и воспоминаниями!

Сначала ему позвонил коммерческий директор химкомбината — заместитель генерального. Начал нахраписто: «Алексей Павлович, друг бесценный, чего вагоны не подаешь?»; потом изумление, даже оторопь: «Как это — не дашь?»; угрожающе: «Ты что, хочешь остановить наши заводы-клиенты?»; дипломатично: «С Бакониным мы всегда находили общий язык». Наконец, когда Камышинцев сказал упрямо: «У вас две с половиной сотни неразгруженных вагонов. Больше не дам ни колеса», — коммерческий вякнул: «Ну смотри!»

А через полчаса позвонил генеральный. Сам. В Ручьеве его частенько именно так и звали — «сам». Впервые позвонил Камышинцеву. Обычно любые переговоры с железнодорожниками он вел не ниже, чем на уровне начальника отделения дороги.

Он не пытался сломить. Задал несколько вопросов, выслушал объяснения — ни в том, ни в другом у него, в сущности, не было нужды — и сказал со спокойной улыбкой в голосе:

— И позиция у тебя… — он запнулся, видимо, забыв фамилию Камышинцева, и, может, посмотрел на календарь или какой-нибудь листок бумаги, где эта фамилия была записана, — …у тебя, Камышинцев, правильная, и держишься ты правильно, а вагоны все-таки дашь.

Теперь оставалось ждать звонка «папы». Он позвонит — в этом нет никакого сомнения, — напустится на него, Камышинцева, и велит дать вагоны. «Папа» будет в своем репертуаре.

Камышинцев и предположить не мог, что общепринятое в отношении Веденеева — «папа» — он будет произносить с такой ядовитой иронией. Пожалуй, он жаждал звонка, жаждал получить злое удовлетворение — убедиться, как начальник отделения опять славирует.

Но зачем все-таки звонил ему, Камышинцеву, «сам»? С чего этот пируэт?

…В углу на специальной подставке развернутым строем стояли знамена. Кабинет был просторен, и это позволяло установить знамена вот так широко, торжественно.

Камышинцев привык к ним, обычно не обращал внимания на них, тем более что в их строю вот уже долгое время ничего не менялось. Но сейчас он пробежал глазами на первой странице свежего номера «Гудка» перечень предприятий транспорта, награжденных переходящими знаменами и премиями, — пробежал не потому, что станция Ручьев-Сортировочный могла быть в этом перечне — какое уж там знамя, какая уж там премия! — а просто потому, что надо же быть в курсе, и, пробежав сообщение, невольно посмотрел в тот угол кабинета, где стояли знамена. Яркий, праздничный строй их словно обжег его. Камышинцев отвернулся.

Последнее из знамен вручали вскоре после того, как он сменил на станции Баконина. Принимая награду на сцене Дворца культуры, Камышинцев испытывал неловкость: Сортировку чествовали за успехи, достигнутые при Баконине, и было бы, конечно, справедливее, если бы награду принимал Баконин или если бы он хотя бы стоял рядом с Камышинцевым во время торжественного акта. Но так уж заведено: теперешний руководитель — ты, тебе и принимать знамя. К тому же тогда станция, за многие годы великолепно отлаженная Бакониным, продолжала работать как совершенный механизм, подобно сердцу молодого, здорового человека.

Сейчас на столе лежал лист с цифровыми данными. Как и вчера, как и позавчера, как и во все предыдущие дни, сводка не содержала в себе ничего утешительного.

Но, как ни скверно выглядели цифры, это было бы еще ладно. Горько, больно, но не впервой. Еще более, нежели сводка, расстроили, заставили сокрушенно задуматься два других документа, лежавших на столе.

И еще письмо Оли. Оно тоже лежало на столе.

Всего лишь на первом курсе института. На первом!.. А Вадим! Ну что он — учится на курсах диспетчеров. Пушок один. Ни перышка. Что он, что она. Но стоило выпорхнуть из дома…

В коридоре послышались шаги. Рабочий день в конторе станции начинался и кончался рано, сейчас в коридоре было пустынно, шаги звучали гулко… Пирогов? Нет, он не успел бы так скоро. Да и не похоже. Кажется, женщина: шаги легкие, хотя и твердые, четкие. Камышинцев прислушался настороженно: вроде походка жены. Да, да, пожалуй, Ксения. Не очень-то кстати. И с чего вдруг к нему? Зачем?.. Ну, это уж начальству виднее — является, и все. Но вот-вот придет Олег, а отношения у него с Ксенией не ахти. Что по работе какие-то расхождения — это ладно. С кем не бывает. Другое хуже: старомежская история. Ксения оборвала тогда сотрудничество с Олегом. Конечно, никто не мог бы с уверенностью утверждать, даже сам Олег, что вдвоем они довели бы башмаконакладыватель до конца, но она оставила его одного — вот в чем штука. Не простил ей это Олег.

Камышинцев и Зорова уехали из Старомежска, когда ее назначили главным инженером на Ручьевский вагоноремонтный завод. РВРЗ. Или еще короче — вагонку. В то время печально знаменитую вагонку. На редком городском совещании не склоняли РВРЗ, в редкой газетной статье или сводке не позорили. Затюканный грязнуля завод. Ныне он в почете, ныне именуется предприятием высокой индустриальной культуры. С Ксенией связано это преображение. Чудо сотворила на вагонке… А не так давно случилось: внезапно умер главный инженер Ручьевского отделения — утром его обнаружила в кабинете уборщица. Довольно долго должность оставалась вакантной. Нод — так сокращенно именуется на транспорте начальник отделения дороги — Веденеев отвергал одну за другой кандидатуры, которые ему предлагали, и наконец сам: дайте мне Зорову. Поначалу она наотрез отказалась уходить со своего РВРЗ. Нод не отступал. Его поддержали горком и обком партии, и назначение состоялось.

А экспериментальный цех Пирогова в сфере влияния главного инженера отделения. Снова скрестились их пути.

Посетительница уверенно, без предварительного стука открыла дверь. Не ошибся Камышинцев — Ксения.

— Надеюсь, разрешите, товарищ начальник?

Кабинет большой; пока она шла от двери, Камышинцев спрятал в стол письмо дочери. Вспомнилась последняя Олина фраза: «Маме сообщи, когда найдешь подходящим». Единственное упоминание о матери. Зря она, конечно, так. Зря! Ох, Олька, Олька! Олька-своеволька. Письмо Оля послала на адрес станции, а не домой.

Он не встал навстречу жене, но все-таки распрямился, оторвав от стола длинное нескладное тело. Сказал, усмехнувшись: