Пирогов подошел к горке.
Паровоз толкает перед собой вагоны. Передний вагон достиг гребня горки, паровоз остановился, остановился состав, а вагон, оторвавшись от состава, словно капля от сосульки, скатился по другую сторону гребня и устремился к одному из путей сортировочного парка. Паровоз снова начал надвигать состав на горку, и еще вагон скатывается вниз. Состав таял, а внизу, на подгорочных путях, делали свое дело Николаев и его товарищи. Паровоз уже сам взошел на горку, ему оставалось столкнуть последний вагон, и вот тогда произошло: Пирогов заметил, что на террасу башнеобразного, обильно остекленного здания станционной диспетчерской выбежали двое. Задержавшись на миг на террасе и поглядев на подгорочные пути, они кинулись вниз по наружной лестнице. Башмачники, работавшие неподалеку от склона горки, тоже побежали куда-то. И было видно, хотя и смутно — повалил крупный снег, — что и дальше на подгорочных путях бегут к какому-то одному месту люди.
…Когда прибыла «скорая», башмачник был уже мертв. Позднее от его жены узнали, что он вышел на работу больным. В смене никому не сказал об этом. Закрутившись между своими рабочими позициями, он, сам того не замечая, встал перекурить не сбоку пути, а прямо на путь…
Вечером Пирогов сидел один на один с начальником станции Бакониным в его огромном квадратном кабинете, похожем скорее на не очень уютный холл, чем кабинет. Автоматически перебирая накопившиеся за день бумаги, Баконин говорил:
— Ведь, кажется, все учтено. Каждая мелочь… Где должны лежать башмаки, как лежать. Как брать башмак. Состояние рабочего места, расстановка людей… Ну все, все! И на тебе!
Пирогов знал Баконина еще по тем временам, когда тот был в Ручьеве начальником политотдела отделения. Баконин тогда не просто понравился ему, а вызвал чувство, близкое к влюбленности. С первой же встречи. Баконин вышел из-за стола, улыбнулся открытой, не дежурной, не деланной улыбкой, подал руку, широко поведя ею, словно бы хотел хлопнуть Пирогова по плечу, а пожимая руку Пирогова, тряхнул ею по-дружески, по-свойски. Разговор он вел цепко, увлеченно. Он весь погружался в разговор, и было видно, как ему нравится погружаться в разговор, как вообще нравится ему его работа… И собой Баконин был хорош. Коренастая, плечистая фигура — этакий упругий, крепкий и ладный дубок. Лицо без округлости, без жирка, даже несколько заостренное, но не худое, в глазах живой блеск — словно множество хрусталиков играли там, широкий лоб и завидно густые, черные и тоже поблескивающие волосы.
Когда политотделы на транспорте закрыли, Баконин стал начальником Сортировки.
Теперь стряслась вот эта беда, и было вдвойне больно, что стряслась она у Баконина.
— Ну почему ничего нет, кроме механизированных горок? — продолжал Баконин, посматривая усталым жестким взглядом на бумаги. — Всяких этих конструкторских бюро, проектных, научно-исследовательских институтов не счесть. И ни черта!.. Сколько раз приходилось читать в газетах: человек заблудился где-нибудь в тайге или в горах, и на поиски его, на помощь ему поднялись сотни, тысячи людей. Набат… Или такое: человек получил сильные ожоги. Нужна для пересадки кожа. И что же? Сразу найдутся сотни добровольцев отдать свою кожу. Перенести адскую боль, но помочь другому. Помочь одному человеку? А башмачников на транспорте тысячи. Дня не проходит без беды. Какого же черта ученые, конструкторы?! Будто не осведомлены, не в курсе…
В тот вечер Пирогов едва не признался, что давно исподволь подумывает о механических руках для башмака, что в общих чертах уже давно видит это устройство в воображении своем.
Даже переключился на уточнения: каков может быть привод, какова система управления… Накапливалось нечто практическое… Не признался, потому что не представлял, насколько серьезно у него все это, как далеко он зашел. Надо все вспомнить, суммировать! Разобраться! А там… Там видно будет.
Это было как разгадывание ребуса, шарады, как увлекательная игра, удовольствие — в свободный час поразмышлять над конструкцией, прикинуть то один вариант, то другой, делать наброски, в которых, однако, выражалась лишь самая общая мысль, общее направление. Но приходил момент, когда надо было приступать к подробным расчетам и чертежам, и Пирогов внушал себе: а поломаю-ка я голову еще над одним вариантом. Что, если, скажем, гидравлический привод?..
Он чувствовал, что уходит от наиболее трудного. Но насколько трудного, не имел понятия. Не имел понятия, каков он, истинный процесс конструирования машины. Он не знал тогда, что мало загореться желанием конструировать. Более того, мало открыть в себе задатки конструктора — способность увидеть то, чего нет в природе: машины еще нет, а уже видишь ее, знаешь, какова она. Всего этого очень мало. Ты положи на бумагу то, что видишь. Положи в деталях, до каждой гаечки. Каждую рассчитай и вычерти. И не один раз, потому-то из множества вариантов надо установить лучший. Чертить, чертить и чертить, вычислять, вычислять и вычислять. Песчинка к песчинке.
А Пирогов знай упивался процессом обдумывания. Полусознательно обманывал себя, малодушничал, уступая лени.
Он и Злата были в кино. Сеанс окончился, цепочки людей в рядах кресел медленно потекли к проходам, и тогда Пирогов обратил внимание на молодую женщину и девочку лет пяти. Оставшись на месте, женщина помогала девочке одеваться. Было поздно, у девочки слипались глаза, но она не капризничала, в полудреме механически просовывала руки в рукава пальто, которое держала мать, механически поднимала голову, когда мать завязывала у ее шеи тесемки шапочки… В памяти Пирогова не сохранилось, в каком кинотеатре это было, что за время года стояло, как назывался фильм и о чем он, но тех двоих он запомнил, видимо, навсегда. Странные проделки памяти. Почему одно она не бережет, а другое заботливо откладывает в свои отсеки? Все словно вчера: пустеющий зал кино и в нем, как островок, те двое; мысли о них — мать еще совсем молодая, но нет у нее, видимо, никого, кроме дочери, даже не на кого оставить ребенка, а в кино хочется, ах как хочется, все вокруг ходят! Люди, люди, почему происходит такое?!.. И боль, возникшая тогда, удивительная боль, возвысившая душу, — она тоже свежа, будто все было вчера… Придя домой из кино, Пирогов сел работать. Уложил спать Злату, укрыл потеплее сына и, ничуть не насилуя себя, приступил к делу. Таким вот неожиданным образом случился перелом.
Одиннадцать лет минуло с тех пор. Если бы он знал! Какая элементарная, безобидная на первый взгляд задача, а одиннадцать лет минуло. Крепкий чай, погасшая трубка во рту — курить он выходил в коридор, — черный полушар пластмассовой настольной лампы, опущенный низко к бумаге, чтобы свет не тревожил жену и сына. Сколько раз казалось, вот оно, окончательное решение проблемы. Вот оно: еще рывок — и победа!.. И снова разочарование: не то, не так.
Желание оказать Пирогову всяческую помощь изъявила коллега по управлению дороги Ксения Зорова, она же соседка по дому, друг семьи Пироговых. Союз был недолгим: неудачи Пирогова охладили Зорову.
А он не отступал. Только отдалился от коллег. Ни на минуту не задерживался после окончания рабочего дня, тотчас закрывал стол, быстро уходил, чтобы сесть за другой стол — тот, что дома; не участвовал в перекурах или тех обычных коротких разговорах, которые возникали в коридорах управления или на лестничной площадке.
Одиннадцать лет. Семь здесь, в Ручьеве. Теперь уж и Баконина — именно по его вине Пирогов четыре года спустя после несчастья в бригаде Николаева расстался с управлением, со Старомежском, — уж и Баконина нет в Ручьеве: он главный инженер на одном из отделений той же Средне-Восточной дороги. Вместо него на Сортировке Алексей Камышинцев, муж Ксении Зоровой. До перехода в экспериментальный цех Пирогов работал под его началом.
Семь лет в Ручьеве — изрядный кусок жизни. А с башмаконакладывателем связано одиннадцать лет. За это время было, наверное, не менее одиннадцати различных по своей авторитетности комиссий и не менее одиннадцати раз выносились заключения, в которых вслед за кисло-сладкими, либо за официально суховатыми, либо за горячими словами одобрения идеи следовал перечень несовершенств конструкции. Нынче Пирогов ждал только признания. Это было ожидание победы, к которой он шел через жертвы и адский долголетний труд. Нынче он был уверен: башмаконакладыватель доведен до конца, до точки.
