Соболю показалось, что у него остановилось сердце. Он хорошо видел окаменевшую фигуру Орлова, завитки черных волос, упавшие на красивый лоб, неподвижные глаза, полуспрятанные под густыми бровями, смотревшие куда-то вниз, на чернильный прибор или на дальний край стола. Вот сейчас поднимутся они, эти глазам и возмущенно, гневно спросят собравшихся: «Что он несет, этот ваш оратор? Как вы допускаете?» Хотелось опередить этот его взгляд и во всю силу легких крикнуть Добрынину: «Прекрати!»
— …Конечно, вы знали, товарищ Орлов, что крутоярцы чертом вывернутся, а выход из положения найдут. Они не скажут: «не можем», «невозможно». Не существует для них таких слов. Люди сознают — надо. Государству надо, транспорту, самим себе. Разве станешь свой транспорт расстраивать, своему государству ущерб наносить? Нет, не станешь. Но сознательностью и героизмом одних нельзя покрывать плохую работу других. Нельзя, товарищ Орлов.
Лицо Орлова дрогнуло, брови подались вверх… Что скажет? Что сделает?.. Нет, Орлов лишь коротко — настолько коротко, что Соболь даже не уловил выражения его глаз, — глянул на Добрынина и снова понурился.
Добрынин прошелся по лицу ветошью, замолчал, переводя дух. Но не сел. Собравшись с мыслями, продолжил:
— Вот какая получилась речь. Испортил я торжественность момента. Но не сказать не мог. Обязан был сказать, чтобы вы знали… Конечно, мы не слепые. Мы видели, как вы у нас нынче старались. Все в цехах да в цехах. Вроде как в атаку нас водили, как на войне — взятие крепости. Это, конечно, хорошо, когда полководец на штурм крепости солдат ведет. Но еще лучше было бы, если бы он умел крепости без лишней солдатской крови брать. Слишком дорого обходится победа. Слишком дорого, товарищ Орлов… А за добрые слова о нашем коллективе еще раз спасибо. И еще добавлю для справедливости, что, конечно, солоно нам досталось не только потому, что реконструкция депо запоздала. Новое дело никогда легко не дается. К тому же морозы завернули. Но ничего, как видите, крутоярцы не спасовали. И впредь не спасуют, если что. И знамя великого почина, про которое вы тут сказали, знамя коммунистического труда, поднятое нашими отцами на первых коммунистических субботниках, мы несли, несем, будем нести и детям нашим в надежные руки передадим.
Добрынин сел, потрогал почему-то карман гимнастерки, подернул плечами. Стул скрипнул под ним и замер.
В другом конце кабинета поднялся Орлов, поднялся едва ли не тотчас же, как только слесарь кончил, но заговорил не сразу — долго стоял в раздумье, опершись руками о стол. Соболь покосился на Добрынина. Лицо слесаря было строго и почти спокойно, глаза сосредоточенно, твердо смотрели на Орлова, и показалось вдруг, что Орлов потому и поднялся с места, чтобы постоять вот так, опустив голову, перед этим требовательно пристальным, выжидающим взглядом.
— Я мог бы, — услышал наконец Соболь голос Орлова, — очень много сказать о трудностях, смею вас заверить, больших трудностях, с которыми и мы, товарищ Добрынин, сталкиваемся там, у себя, наверху. Я мог бы очень долго объяснять, почему так неудачно получилось у нас с вашим депо… Я говорю — у нас, ибо ведь не один я отвечаю за реконструкцию тяги.
Орлов умолк на мгновение, механически поправил отогнувшуюся полу пиджака. Было слышно, как прошуршал его рукав, как стронулось задетое ногой кресло.
— …Но факт остается фактом… Постараемся, чтобы не повторялось. Я доложу министру, видимо, доложу на коллегии…
Вот так.
Он опустился в кресло. По кабинету пробежал глухой, осторожный шумок: несколько человек покашляли, несколько человек переменили позы. И опять установилась тишина.
Настенные часы звучно щелкнули стрелкой. Тавровый посмотрел в их сторону, так, впрочем, и не поняв, сколько они показывают, и, забыв про длинную речь, которую он заранее написал и которая лежала перед ним, в растерянности и поспешности объявил совещание закрытым.
Вместе со всеми Соболь направился к двери. В толпе его несколько раз нечаянно подтолкнули; но он не замечал этого. Им все еще владело состояние легкого шока. Все происшедшее представлялось совершенно невероятным, чем-то таким, чему просто трудно поверить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
«Милая Света!
Спешу ответить на твое паническое письмо. Но прежде — главная новость: завтра приезжает профессор, меня должны показать ему. Как он скажет, так и будет.
А теперь о твоем письме. Глупышка, с чего ты взяла, что я неискренна с тобой? Клянусь, все обстоит, как я написала. Ну зачем я скрывала бы? Думаешь, легко скрывать?
Правильно, меня перевели в хирургическую палату. Но, во-первых, это совсем не значит, что меня должны сразу же оперировать. Ведь не об удалении какого-нибудь аппендикса идет речь. Впрочем, чего я распространяюсь, разве письмо не говорит само за себя? Ну разве у меня были бы силы писать его, если бы я, как это ты вообразила, лежала сейчас после операции?
А во-вторых, не подумай, что я уже сдалась, отступила. Нет, все продолжается, Света: лечение, режим и, самое главное, поддержание веры в себя. Собственно, даже не поддержание веры. Нет, я действительно верю, что справлюсь сама. Верю. Я начинаю день с этого слова, Света, я повторяю его, когда ложусь спать. Верю, верю, верю.
Сначала я наотрез отказалась уходить из терапевтической палаты, хотя зав отделением заверяла, что никто меня не собирается оперировать, что им просто нужно здесь место. Конечно, я сразу разгадала, что это лишь уловка. Еще бы, в эти дни мать была сама не своя, все твердила: «Только не соглашайся на операцию, только не соглашайся!» Ясно, что ее уговаривали, хотя она и скрывала от меня. Словом, я взбунтовалась. Я сказала: «Ах, вам нужно место? Так получайте его!» Забрала постель и ушла. У нас перед рентгеном есть коридорчик, в котором часто кладут новеньких, когда палаты переполнены. Там ширма есть и кровать всегда стоит. Я взяла и перешла туда.
А потом устроила себе допрос: чего ты, собственно, боишься? Самой обстановки хирургической палаты? Или того, что заведующей отделением будет легче уговорить тебя? Тогда грош цена твоей вере. Нет, голубушка, не уподобляйся страусу, не прячь голову в кусты.
Я согласилась, но попросила, чтобы меня оставили под наблюдением Улановой. Я тебе писала, это мой лечащий врач. Знаешь, прежде мне не раз приходилось слышать, что все врачи бездушные формалисты. Даже когда я, бывало, смотрела кинофильм, то всегда думала, что это только на экране они такие идеальные, такие замечательные. А теперь вот, когда я думаю о своей Улановой, у меня другой раз прямо слезы навертываются. Сколько она возится со мной! Конечно, не со мной одной. Такой уж она человек. И живет-то на территории больницы. Но больные говорят, у нее есть один недостаток: она немного слабохарактерна, не может настоять на своем перед заведующей отделением. Я уверена, что Уланова и сейчас против операции. Она мне прямо об этом не говорит, но я чувствую. А зав отделением, видимо, нажимает на нее. Она за операцию, это ясно. Я знаю почему — она трусит, что у меня снова случится кровотечение, ухудшится состояние. Это ведь тень на больницу: лечили-лечили, а получилось ухудшение.
Теперь вот ждут профессора. Он совсем старенький, даже глуховат, а больных прослушивает замечательно. Это все говорят. Он не просто ухом слышит, а как-то еще и костью чувствует, когда к больным прикладывается, — так у него все натренированно.
Профессор приезжает в Крутоярск только раз в месяц. Ему показывают немногих, но Уланова сказала, что меня нынче покажут обязательно.
Боже, как я волнуюсь!
Что еще написать? Даже не могу как следует собраться с мыслями.
В больницу привезли моего соседа по дому, Хисуна. Угрюмая такая личность. Ужасно пьет. Ну вот, его на днях привезли сюда. Он вывалился из товарного вагона на станции, при маневрах. Конечно, был пьяный. Мне Рита обо всем рассказывала. Чего ему вздумалось на тормоз лезть? Как только жив остался. Я продолжаю шить мешочки для тонкой очистки топлива. Какое все-таки безобразие: в депо их присылают по 15—20 штук в месяц, а требуется 150—200. Конечно, я-то рада, что могу помочь, я шью с удовольствием, но все-таки безобразие.
Рита только и говорит что про Геннадия Сергеевича. Как они любят друг друга! Он замечательный, Геннадий Сергеевич.
Нет, не могу больше писать. Докончу завтра, когда у меня все выяснится. Что-то будет завтра?..»
