Все перевернулось в Ксении. Нежность к этому сладостно хрупкому, беззащитному существу заполнила ее до краев. Покрывая малышку поцелуями, она подумала, что сделает все для ее счастья. Это была упоительная, светлая, страстно зовущая к жизни мысль.

В электромашинном цехе Ручьевского локомотивного депо — том цехе, где ремонтируются двигатели электровоза, его основа основ, — над оглушительно гудящим морем станков, аппаратов, пневмоинструментов, бегущих автокаров нависает, вклиниваясь в огромное помещение прямоугольным мысом, открытая металлическая терраса. На нее ведет крутая, в два марша лестница, тоже металлическая. На террасе по периметру слесарные верстаки, а в середине модели будущих машин — причудливые, обнаженные конструкции, словно бы сотканные из несметного числа проводов и мелких деталей: хозяйство Пирогова, слесарно-сборочное отделение экспериментального цеха. В стене, от которой начинается терраса, — неширокий проем, за ним коридорчик с двумя дверями. Первая — в кабинет Пирогова и старшего мастера, вторая — в конструкторскую цеха.

У Пирогова сидит Баконин. К начальнику экспериментального на этот раз у него нет какого-либо дела. Просто не смог не повидать, оказавшись в Ручьеве. Время у Баконина расписано по минутам, он даже пальто не снял, лишь положил на стол пыжиковую свою шапку, поблескивающую мокрыми остриями шерстинок, — на улице обильно идет снег.

Вот уже более года, как Баконин работает в Москве. Долгушин забрал его к себе.

— Рад, что мы с вами хоть вот так, накоротке… — Баконин поворачивает руку, смотрит на часы. — Будете в Москве — никаких гостиниц. Ко мне. Наговоримся досыта.

— Вы сейчас в Старомежск?

— Да, скорым.

В кабинет входит старший мастер, останавливается в нерешительности у двери, косясь на Баконина.

— Что? — спрашивает Пирогов.

— Да нижние ползунки… Бьемся, бьемся… Надо бы вам самому.

Баконин берется за шапку:

— Идите, Олег Афанасьевич, идите! Все равно мне пора.

…Снег сыплет и сыплет. Даже на деповском дворе не успевают убирать его. Баконин идет глубокой тропой, протоптанной на междупутье.

На Средне-Восточной он сейчас как член министерской бригады «расшивальщиков», возглавляемой тем же Долгушиным. Пожарный выезд. Плохо на дороге. Даже график пассажирского движения полетел в тартарары. Поезд, которым ехал из Москвы Долгушин с бригадой, застрял в пятидесяти километрах от Старомежска. Глеб Андреевич хотел выслать машину, но Долгушин отрубил ему в сердцах по телефону: «Хочешь нас в глазах пассажиров посмешищем сделать — железнодорожное начальство автомашиной спасается».

Ручьевцам Баконин не бог весть как помог. Ну, изучил обстановку: когда вызывал к аппарату Долгушин или Москва, мог ответить на вопросы. Ну, призвал, нажал, кое-кому задал трепки. Ну, посоветовал кое-что, до чего ручьевцы и сами додумались бы. Набор срочных средств, к которым прибегают в таких обстоятельствах, известен. Другое дело, насколько они эффективны. Он не апостол, чуда не сотворил. И Долгушин тоже не сотворит. Есть только одно, чего не могут командиры Средне-Восточной и что может Долгушин: снять с дороги часть работы. Часть грузопотока, который должен пройти по ней транзитом, пустить в обход, по другим дорогам. Прежде в трудные зимы это не раз делалось. Выручить за счет государства: кружной путь — дорогой путь. И за счет других дорог, рискуя при этом осложнить положение на тех, других, дорогах: зима — везде зима. Зато избавление дорогому Глебу Андреевичу: зима похозяйничает еще с месяц, и он опять на коне. Ну, будет конь иногда спотыкаться, а все ж не теперешняя кризисная ситуация. Никто не подсчитает, во что обошлась она государству. Все забудется, как забывалось прежде.

Пойдет или не пойдет Долгушин на то единственное средство, которое может оперативно помочь дороге? Вроде бы крайнее средство. Но парадокс в том, что не оно — крайность. Крайность в ином — не прибегать к нему. Решиться на это — не давать послабления Средне-Восточной — и хочет убедить Баконин Долгушина, уезжая сейчас из Ручьева в Старомежск. Ситуация в таком случае, конечно, еще более обострится, а Средне-Восточная — это жизнеобеспечение нескольких областей. Положим, кошмаров не будет. Не чума, не мор. Но ведь надо же наконец привлечь внимание высоких инстанций к фигуре глубокоуважаемого Глеба Андреевича. Иначе все повторится в будущем. И не раз, не два.

А Глеб Андреевич уверен: Долгушину ничего не остается, как снять с воза часть поклажи. Ждет. Сколько их перебывало здесь, «расшивальщиков», в разные годы! Сдавались.

Вот так и сидит на дороге Глеб Андреевич.

Задумаешься — трудно поверить.

Нынче, когда Баконин виделся с Камышинцевым, тот вспомнил о своем давнем выступлении на собрании партийного актива дороги. Взял слово — и мысли не допускал, что Глеб Андреевич не прислушается. Считал: не может быть! Такой пост человек занимает. Иначе как же он оказался бы на таком посту? Не может быть!

Не может быть, и все.

Чистая душа, он отождествлял человека и его пост. Пост был для него аттестацией человека. Правде он не поверил бы. Сомнения отбрасывались: не может быть!

Глеб Андреевич, тот хоть честно заблуждается. Уверен, что сидит на своем месте. А ведь есть ловкачи и наглецы, они знают камышинцевское «Не может быть!» и работают локтями, прут, прут.

Так как же повернется там, в Старомежске? Что предпримешь, Марк Денисович: уступишь напору аргументов Баконина или, как все прежние «расшивальщики», выручишь Глеба Андреевича?

Поезд через пятнадцать — двадцать минут. Это с учетом опоздания. Вокзал напротив депо, по ту сторону путей Ручьева-Центрального. Портфель Баконин оставил у начальника вокзала. Ручьевское отделенческое начальство сейчас, конечно, там — принято проводить.

А все-таки хорошо, что повидал Пирогова.

Когда он вслед за Пироговым вышел из его кабинета на террасу, сгрудившиеся у модели люди расступились, чтобы дать дорогу начальнику цеха. Кто-то развернул перед ним чертеж, Олег Афанасьевич впился в него взглядом, потом отстранил чертеж и склонился к основанию модели, протянув к ней напряженные, нацеленно-чуткие пальцы. Люди сомкнулись вокруг Пирогова, закрыв его, и застыли в общей наэлектризованности, общем ожидании и готовности действовать по первому же знаку шефа… Картина эта живо встает перед глазами Баконина. Испытывая свежий прилив решимости и азарта, снова вспомнив, на что настроился он, направляясь в Старомежск. Баконин делает жадный, глубокий вдох и невольно ускоряет шаги.