Оля завороженно смотрит на ребенка. На лице молодой матери застыла растерянная улыбка. Пораженная свершившимся, она словно бы все еще не верит — не верит вопреки адским мукам родов, — что это ее дочь, что это она родила ее.

Волосы Оли уже снова обрели блеск. Но личико маленькое, детское. И вся она, тоненькая, хрупкая, стаявшая до такой степени, что, кажется, даже косточки ее рук, плеч, ног уменьшились. Все отдано ребенку. А могло случиться, что ему была бы отдана и сама Олина жизнь.

Малышка уснула. Прилегла и Оля, виновато улыбнувшись Пирогову.

— Только вы не уходите, Олег Афанасьевич! Я чуть-чуть.

Она счастливо улыбнулась и почти тотчас уснула.

Пирогов прошел вслед за Ксенией в ту большую комнату квартиры, где был накрыт стол. Хозяйка указала на низкие кресла возле журнального столика, приглашая сесть. Сказала:

— Думаю, Алексея скоро отпустят.

— Хорошо бы.

— Посчитаются.

Помолчали.

— Над чем работаешь, что замышляешь? — спросила она.

— Машины путейцам. Для всех одиннадцати операций на текущем ремонте. Ты же знаешь.

— Ладно тебе! Это на поверхности, а я о твоих собственных планах.

— Есть тут одна идея. Признаться, робею перед ней. Трушу.

— Ничего, дерзай. А мы пожелаем тебе «побед и громозвучной славы» — так, кажется, поется?

— Ага, прямым ходом в лауреаты… Так вот — торможение вагонов.

— Опять?! — произнесла она, пораженная. — Ты шутишь? Столько перестрадать и снова вернуться к проблеме башмака?

— Никакого башмака. Ни ручного, ни автоматического. Электромагнитное притяжение колеса к рельсу. Но это пока лишь вот тут, в моем черепке. Больше, увы, еще ничего нет. Начинаю с нуля.

Пирогов поднялся и заходил по комнате, худой, костистый, сутулый.

— Мне все чаще становится не по себе: что, если люди, подмахивающие миллионные сметы на строительство нынешних мехгорок, просто стараются не видеть, что радикально проблема не решается? Башмачники-то частично остаются. Возможно, я не прав. Не знаю, не знаю!.. Наверно, лет десять назад говорить о магнитном тормозе было бы рано — дефицит электроэнергии. Но сейчас…

Он продолжал говорить, а Ксения молча смотрела на чуть дымящийся пепельный кончик сигареты. Она не заметила, когда перестала или почти перестала слушать Пирогова… Почему так обворована она жизнью? Отнят Юра, и ничего взамен. Лишь горькая подачка судьбы — Алексей… Рвалась службой компенсировать недополученное, но и там… А впереди? Глеб Андреевич поставит начальником отделения? Какого? Где? Не мечтай, женщина! Забудь!.. Достигла предела. Уперлась головой в потолок… Управление дороги? Если предложат. Но кем? Главным инженером службы? А то и замом главного инженера службы? Аппарат, никакой самостоятельности. Ты потеряешься в исполинской управленческой машине, станешь ее шестеренкой.

А вот такая фамилия — Пирогов — звучит. На узле, на отделении, на дороге говорят — это придумал Пирогов, это пироговское. И это его, и это. И даже когда ему было плохо, люди говорили — неудача Пирогова, поражение Пирогова.

Ишь ты, как вышагивает по комнате. Уверенность-то какая!

Она видела, что он увлекся, ничего не замечает, захваченный своими мыслями, и все-таки раздражение нарастало в ней. «Еще неизвестно, милый, выйдет у тебя с этим индукционным торможением или нет, не повторится ли та несчастная история…» Она понимала, что скверно так думать, не следует так думать. Досадуя на себя, мучаясь противоречивостью чувств, простонала: «Господи, да что я за человек такой?!»

Пирогов снова сел в кресло:

— …Что-то я распустил перья?.. Проблема частная, в объеме государства — капелюха, а я тут… Будто закон всемирного тяготения открыл. Золотое яйцо снес. Наверно, я похож на ребенка, который плещется в мелководном озерце, а ему представляется, что это — океан. Каждый раз, когда задумываю что-то новое, мне кажется, что я бросаюсь в океан. Ладно, пусть хоть кажется. Каждому своя глубина. Кстати, механизированные горки необходимо…

Он осекся и замолчал.

— Что необходимо? — Она сознавала, что выдает себя, что у нее слишком многое написано на лице. И голос ее выдает. Надо справиться с собой, улыбнуться. — Что необходимо, Олег?

— …Что-то Алексей долгонько? Не отпустили, видимо.

— Так что ты еще насчет горок?

Но он уже смотрел на нее отчужденно.

— Я, пожалуй, пойду.

— Но ты обещал ей. — Ксения кивнула в сторону Олиной комнаты.

Пирогов заколебался было. Но представилось: он сядет за стол рядом с Ксенией, надо будет поднять рюмки, чокнуться…

— Нет, пойду.

Провожая его, она задержалась в открытой наружной двери. Возник сквозняк, в большой комнате распахнулась форточка, и дверь, выскользнув из рук Ксении, захлопнулась. Ксения без цели стояла в передней. После громкого, гулкого удара двери особенно отчетлива была тишина квартиры. Сердце тоскливо ныло, хотелось бежать от себя, от своих мыслей.

Она вернулась в комнату, где сиротливо стоял сервированный стол. На белой скатерти, предусмотрительно накрытой прозрачной полиэтиленовой пленкой, в окружении хрусталя, серебра, фарфора — закуска. Не бог весть какая обильная. Можно было бы побольше, побогаче. Ксении сделалась противна ее прижимистость.

Она убрала со стола предназначенный Пирогову прибор, рюмку и фужер. Хоть не будет напоминать, что он был и ушел. Открыла дверцу серванта — поставить тарелки.

Внизу, в глубине серванта, прижавшись к стене, стояла шкатулка. Сработанную кустарями-вятичами, купленную давным-давно, кажется во время командировки, проездом, в Кирове, шкатулку эту бог знает сколько времени не вытаскивали из серванта.

В ней хранились воинские награды мужа.

Ксения достала ее. Шкатулка неярко блеснула лаком. Ксения подняла крышку. Медали, ордена. Они посверкивали золотом и серебром, красной и белой эмалью. Ксения смотрела на них и думала: за двадцать с лишним лет супружеской жизни Алексей никогда не надевал свои награды и даже орденские колодки прикалывал к пиджаку всего несколько раз. Может, пять, может, десять, не более… Ксения взяла орден Красного Знамени, положила на ладонь. Винтик, что был на тыльной стороне ордена, слегка уколол, и у нее гулко — так, что отдалось во всей груди, и, наверное, даже в руках, в ногах, — ударило сердце. Ей увиделся Алексей. Большой, сильный. А ведь его могло не быть. Смерть, наверное, тысячу раз проходила рядом, и, значит, его тысячу раз могло не быть. А он живет и молчит о том, что смерть тысячу раз проходила рядом, что он честно воевал. У него орден Красного Знамени, и вот эти ордена и медали, он заслуженный человек, почетный человек.

У нее сжало, стеснило горло, и она едва не разрыдалась вдруг.

Ей услышалось тихое покряхтывание. Оно доносилось из комнаты Оли. Ксения не сразу сообразила, что это ребенок. Она забыла, что он есть, что он дома — тут вот, рядом.

Она осторожно вошла в комнату дочери. Оля спала, а малышка лежала с открытыми глазами, слегка ерзала, но не плакала. Лицо у нее было спокойное, даже довольное — сразу видно, человек выспался. Ксения, страшась сделать малышке больно, неловко подсунула под нее руку. Конечно, мокрая, надо перепеленать. Но не будить же дочь.

Когда Оля была вот такой, заботы о ней легли на бабушку — ее, Ксении, маму. Бабушка была молодец. Сразу взяла ребенка на руки так, как если бы всю жизнь только тем и занималась, что выхаживала таких вот крошек. И с первого же раза перепеленала девочку уверенно, ловко, туго. У Ксении никогда так не получалось.

Ксения расчистила место на столе. Ей пришлось напрячь память, чтобы правильно разложить пеленки. Потом она наклонилась к малышке и развернула ее. Та крепко сжала кулачки и смешно потянулась. Лицо ее выражало довольство. Все так же страшась причинить ребенку боль или, хуже того — что-то повредить, сломать, Ксения стала поднимать внучку. Малышка не закричала, не заплакала. Она с доверчивым любопытством смотрела на Ксению и словно бы даже тянулась к ней. А когда Ксения подняла девочку, та удивительным образом сама уютно расположилась на руках у бабушки и прижалась к ее груди всем своим упругим и бесконечно мягким, теплым бархатным тельцем.