— Сам я, что ли, — отозвался Сырых. — Вверху решают.

— А ты что, неодушевленный предмет? Есть у тебя самолюбие? Гордость у тебя есть?

— Я коммунист, Максим. Куда направят, там и выполняю свой долг.

Добрынин дернул плечами:

— Ты брось, брось такие слова зазря употреблять. Выполнение долга называется — более года на одном месте не сидишь.

— Да виноват я, что ли! Должен я жить, в конце концов?

— Кто тебе жить не дает?

— Что же, не работая жить?

— А разве я не работаю?.. Кем ты был, Семен, и кем стал! Выдвинули тебя, дурака, однажды в начальство, сделали ошибку. С Лихим не ошиблись, а с тобой ерунда получилась. Ошибку сделали, а поправить никак не поправят. Держат тебя, кто жалеючи, а кто по глупости либо халатности. Или еще хуже — кому-нибудь выгодно около себя такого деятеля иметь. А ты и довольнешенек. Привык. Трешься среди начальства — вроде и сам что-то значишь. А ведь когда-то в самом деле значил, Семен! Ты прислушайся, прислушайся, что тебе Виктор Николаевич советует. Самый почетный выход для тебя.

Но Сырых не ответил другу; даже не глянув на него, вышел.

Максим Харитонович в сердцах махнул рукой, повернулся к верстаку и, взяв полусобранный краник, принялся ввинчивать одну деталь в другую. В наступившей тишине было слышно, как, тоненько и бойко поскрипывая, трется резьба о резьбу.

— Обиделся… — произнес в раздумье Виктор Николаевич.

— Дураки всегда обидчивы, — отозвался Добрынин. — А ведь хороший мужик. Трудяга. И честен необычайно, копейки зря не присвоит… Ладно, поглядим, что дальше будет. Вы от него не отступайтесь, Виктор Николаевич!

— Постараюсь… А я к вам с новостью. Сдавайте ваши краники-винтики. Есть задачи поважнее.

— Какие? Где?

— У Булатника.

— На дизеля?! В цех топливной аппаратуры?

— Туда.

— Ну и день сегодня! Стойте, а Тавровый?

— Согласовано.

— Ах ты маш-кураш!

Булатник, присев возле сварной металлической конструкции, зачищал напильником углы. Конструкция эта была станиной будущего стенда для испытания топливных насосов дизеля. По расчетам Булатника, его стенд должен быть много точнее в действии и портативнее, чем те, что уже были в других тепловозных депо страны. Гена задумал его на принципиально новой основе: те стенды позволяли установить вес топлива, проходящего через насос, а стенд Булатника — объем. Впрочем, для создания стенда Гена ничем, кроме только что сваренной станины да своих замыслов, пока не располагал. По этой причине в голове и в душе его царило полнейшее расстройство. Было то страшно тревожно и больно за судьбу всего дела испытаний и ремонта топливной аппаратуры, то стыдно за себя, за свою нерасторопность и непрактичность, то просто до слез жалко, что зря уходит время и пропадают интересные замыслы. Гена двигал напильником, а мысли его, горькие и бессвязные, текли сами собой, будто осенний дождь, то притихая, то возбуждаясь.

В противоположном конце цеха три слесаря возились с форсунками и все по той же причине нехватки подходящих приспособлений и инструментов на чем свет стоит костили начальство — по восходящей линии: начинали с Булатника, кончали министром.

В цех влетела Рита.

— Сказать новость, Геннадий Сергеевич? — прошептала она, наклонившись к инженеру. И, не дожидаясь, пока Булатник выразит свое согласие или несогласие выслушать новость (бесполезно — пока он соберется, пройдет целая вечность), выпалила: — К вам в цех переводят папу. Сейчас Овинский сказал.

Инженер поднялся. Нет, не вскочил. Вскочить мог кто-нибудь другой, а он именно поднялся. И все-таки с его стороны это была на редкость быстрая реакция. Во всяком случае, Рите даже показалось, что сейчас он произнесет что-нибудь.

Нет, Булатник был верен себе. Поднявшись, он молча уставился на девушку. «Боже, и за что я люблю этого немого идола!» — мысленно воскликнула она.

Между тем в голове и в душе «идола» совершались удивительные метаморфозы. Еще минуту назад цех был для него голым местом, пустыней, в коей произрастали одни лишь несчастья. Теперь он как по мановению волшебной палочки заполнялся полезнейшими, прекраснейшими вещами. О, Гена лучше, чем кто-либо, знал, что такое Максим Харитонович Добрынин. Во-первых, это сумасшедший напор, перед которым не устоит ни одна кладовая, ни один мастер, ни один командир, ни один человек вообще, во-вторых, это руки чудесника, способные из гвоздя сделать пружину, в-третьих, это смелая изобретательская мысль, в-четвертых… Нет, даже Рита не знала, какую она принесла потрясающую новость.

Трудно сказать, сколько прошло времени. Лицо Булатника расплылось в широчайшую улыбку. Но это было еще не все. Случилось невероятное: большие, сильные руки инженера медленно поднялись и сжали Риту за плечи.

Рита, вспыхнув, потупилась. Все исчезло для нее — открытая дверь, возле которой они стояли и мимо которой по коридору то и дело проходили люди, пустой светлый цех, слесари, работающие в дальнем конце его. Остались только эти руки… Сколько он будет держать ее так? Раз, два, три… Не двигайся, не шевелись! Стоять бы так без конца.

И вдруг вспомнилось — лицо, ее лицо! Рита низко наклонила голову, сжалась.

— …главное — оборудовать цех, Рита, — услышала она. — Вот этот стенд для испытания насосов…

Ну да, конечно, — стенд, насосы, форсунки. О чем еще он может думать? Он держал сейчас ее за плечи, но разве ему было какое-нибудь дело до нее? Разве это человек? Бесчувственная машина! Дизель!

И не все ли равно какое у нее лицо. Что ему до ее лица? Ну и прекрасно! Надо быть дурой, чтобы любить такого. К черту!

Она выпрямилась.

— …взять регулятор числа оборотов дизеля. Чтобы его испытать…

Гена осекся. Рита в упор с ненавистью и отчаянием смотрела на него. Булатник смущенно потупился. Потом, набравшись храбрости, удивленный и вместе с тем полный какого-то жуткого и сладостного волнения, поднял взгляд. Снова он увидел ее пылающие глаза. «Так вот оно что!.. Так вот оно как!..» — пронеслось в его голове. Ее лицо странно дрожало и расплывалось перед ним. И только глаза были недвижимы. Гена неотрывно смотрел в них и чувствовал, что чем дальше он смотрит, тем больше хочется ему смотреть.

Под утро стряслась беда еще с одной машиной — третьей по счету за эту ночь. Она встала на разъезде Сартык — что-то случилось с дизелем, машинист заглушил его и, пока возился с ним, заморозил электролит аккумуляторной батареи. На двух других тепловозах дали течь секции холодильников. Из Крутоярска-второго с попутным товарняком умчались на выручку главный инженер депо и Гена Булатник.

Овинский так и не ложился спать — вместе с дежурным по депо и нарядчиком сидел в «брехаловке», ожидая очередных новостей с линии. И хотя Виктор Николаевич отлично сознавал — оттого, что ему едва ли не первому становятся известны эти новости, ничего измениться не может, — хотя он был пока бессилен повлиять на ход событий, он не мог заставить себя идти спать. Только рано утром Виктор Николаевич вздремнул какой-нибудь часик у себя за столом, в партбюро. Пришел сюда за папиросами. Как раз в это время уборщица затопила печь. Потянуло теплом, острым запахом дыма… Очнулся от выкриков, которые гулко разносились по тихому, пустому зданию конторы, — бушевал у телефона Тавровый. «Опять что-нибудь», — вспыхнуло в голове Овинского. Но Тавровый положил трубку. Стало слышно, как грузно и размеренно заходил он по своему кабинету.

Было еще совсем темно. Ночь тянулась невыносимо долго — не столько потому, что зимние ночи вообще длинные, сколько потому, что очень хотелось, чтобы она поскорее кончилась. Днем мороз все-таки слабее. А главное — днем соберутся машинисты, соберутся, несмотря на мороз, — Овинский знал это. И тогда, возможно, удастся что-нибудь придумать. Прежде всего — холодильники. Как сберечь холодильники? Сегодня из-за них встали две машины. А всего за эту ночь встал три. Три за одну ночь!