— Погоди!.. Погоди, Максим! Давай хоть раз поговорим, тихо, по-хорошему. Хоть раз.

Он задержался у вешалки:

— Ну.

Ольга опустилась на табуретку.

— Господи, господи!.. Как же дальше-то? Как же, Максим?

— Я уже говорил тебе и опять повторю: или я с Риткой уйду, или ты уходи. Дом пополам. Выбирай любую половину и продавай.

— Куда же я? Сердца в тебе нет. Что творишь! Ведь я пожалела тебя. Люди-то советовали мне к твоему партийному секретарю пойти. А нет, так выше. Я никуда не пошла. Пожалела тебя, простила. Знаешь ты или нет, никуда не пошла.

— Знаю.

— И ты-то тоже ведь не встречаешься уж с ней. Известно мне, не встречаешься. Значит, кончено у вас. И я с вином кончу. Клятву тебе даю. Брошу, капли в рот не возьму.

Он не ответил, протянул руку к полушубку.

— Ритка вон взрослая совсем, — продолжала Ольга. — Того гляди, замуж выскочит. Вовсе бобылем останешься. Бобылем ведь, Максим!

— Ничего, проживу.

— Бобылем, значит, лучше, чем со мной? Или выжидаешь? Эту свою… выжидаешь?.. В последний раз прошу. Ведь простила я тебя. Добром прошу. В последний раз, слышишь!.. Ну, гляди, Максим! Гляди! Жалела я, прощала, а теперь все. Довел ты меня. Ославлю тебя. До самого высшего начальства дойду. Затаскают тебя. И ей счастья не будет, слышишь? Аукнутся мои слезы. Дочка-то у ней совсем доходит… Что побелел? Ну, ударь. Ударь хоть раз в жизни!

Добрынин стиснул зубы и толкнул дверь.

Сейчас, полный тревоги и боли за Лилю и Любовь Андреевну, он стоял у слесарного верстака в своем цехе и поглядывал на стенные часы. Перед ним лежало несколько медных краников, собранных и разобранных. Один из них он собирал на весу. Думая свои думы, механически, проворно работал пальцами.

Оставался еще поезд — последний, с которым Рита могла успеть вернуться из города и не опоздать на смену. Если уж и после этого поезда она не появится, значит, давно приехала, но решила не заходить сюда, потому что привезла плохие вести.

Как это нередко случалось в арматурном цехе, Добрынин всю смену работал один. Собственно, арматурный лишь для краткости величали цехом. По сути дела, это просто была небольшая группа слесарей, занимающихся ремонтом арматуры котла.

Когда Рита вошла, Максим Харитонович не прервал своего занятия. Но в прильнувшей к верстаку фигуре его появилась необычная напряженность и оцепенелость. Зато пальцы заработали еще стремительнее.

Рита знала, что отец сам ни о чем не спросит. Будет ждать, затаившись.

— В поликлинике, у кожника была, — словоохотливо начала она. — Ну и врач — слова не вытянешь. В лесу, что ли, вырос, языку человеческому не обучился. Один раз такому покажешься, во второй — помирать станешь, не пойдешь…

Каждый раз, когда во время поездки в город Рите доводилось повидать Лилю, она делалась невероятно болтлива с отцом — к кому заходила, с кем повстречалась, с кем поздоровалась; просто не узнать девушку, сущая сорока-тараторка.

Так же и сейчас. С врача переключилась на секретаря комитета комсомола пассажирского депо — около вокзала повстречались («Расхвастался — музыкальный лекторий у себя открыли, артисты приезжают»); с секретаря комитета переключилась на председателя отделенческого спортивного общества «Локомотив» — он в поликлинике процедуру принимал («Показал мне таблицу розыгрыша по хоккею, самые свежие данные. Получается: что наши уже на втором месте. Ей-богу, возьмем нынче первенство по дороге»).

— …Заскочила заодно к своей Оленевой, — продолжала она в том же темпе и на той же ноте. — А она молодец: давай, говорит, стану мешочки для тонкой очистки топлива шить. Завтра я ей материал повезу…

Краник вывернулся из рук Максима Харитоновича, он подхватил его стремительным, нервным движением:

— Куда ты, маш-кураш!

И по тому, как смущенно и счастливо прозвучало это тихое трепетное восклицание, Рита могла заключить, что отец понял все. Сделав короткую паузу, она уже хотела было переключиться на новую тему, но отец, изменив себе, спросил вдруг сам, тихо и хрипло:

— Кровотечение-то не повторялось у ней?

— Что ты? — удивилась Рита. — С чего? Все хорошо. Говорю тебе, рвется нам помогать.

Она затараторила дальше:

— Какая красота новые трамваи! Стекла огромные…

В цех вошли Овинский и Сырых. Рита умолкла и улыбнулась украдкой.

Виктор Николаевич любил заглядывать в этот уголок депо. У арматурщиков всегда чисто. Обитый оцинкованным железом верстак, трое слесарных тисков, аппарат для испытания инжекторов и даже жестяные банки на окне, в которых росли цветы, — все было начищено, надраено: казалось, пылинки не найдешь. Не цех — лаборатория. Арматура паровозного котла — инжектор, краники, водомерные стекла — легковесна; снял, вытер и неси себе в цех. Не то что какой-нибудь дышловый механизм, в котором есть такие детали, что не только не утащишь, с боку на бок не перевернешь. Ремонтировать их приходится чаще всего прямо возле паровоза, в цехе разборки. А паровоз, известное дело, — уголь, пар, смазка; как его ни вылизывай, все равно грязи натащит.

В цехе Овинский продолжил начатый с Сырых разговор, подключив к нему Добрынина. В первый момент Максим Харитонович держался с Сырых более чем благодушно. Он вообще удивил сегодня Овинского — возбужден, шутит, хохочет; глаза прячет, но, если покажет, словно живыми огоньками сверкнет.

Разговор обострился, когда Сырых сказал другу, что пока будет помогать Тавровому по части снабжения.

— Значит, чиновником по особым поручениям при начальнике депо? — заметил Максим Харитонович.

— Предложи что другое, коли знаешь, — огрызнулся Сырых.

— Предложу, — без прежнего добродушия, с ехидцей, с кипяточком откликнулся Добрынин. — Приемная у Таврового пока пуста, дверь в кабинет некому открывать. Наймись.

— Ты это что, Максим? Ты что себе позволяешь? Совести у тебя нет.

— Совести нет? — Добрынин дернул плечами. — А без дела болтаться совесть есть?

У них у обоих, и у Добрынина и у Сырых, была эта привычка — подергивать плечами. Первый делал это, когда был с кем-нибудь не согласен, то есть как раз в те моменты, которые случались у него довольно часто. Максим Харитонович коротко, быстро подбрасывал угловатые энергичные плечи, вслед за чем обрушивал на собеседника свои прямолинейные и запальчивые, как всегда, возражения. Семен же Корнеевич подергивал плечами в моменты замешательства, растерянности или испуга, то есть тоже как раз в те моменты, которые случались у него довольно часто. Обычно никаких слов за этим его движением не следовало.

У обоих эта их манера по внешнему своему рисунку напоминала манеру Лихошерстнова ни с того ни с сего делать вдруг резкое, выразительное движение корпусом — словно сбрасывать с себя что-то. Очевидно, еще в молодости Максим и Семен скопировали своего друга, а возможно, сразу все трое стали подражать кому-нибудь.

— Говорю тебе, пока по снабжению помогать буду.

— А потом?

Сырых замялся. Овинский пояснил за него:

— Начальник депо Семена Корнеевича в председатели месткома метит.

Добрынин усмехнулся. Повернувшись к верстаку, взял детали краника. Проворно заработав пальцами, произнес отчетливо:

— Болтаешься ты, Семен, как щепа в проруби.

Сырых вспыхнул:

— Виктор Николаевич, укажите ему!

Овинский задумчиво потер рукой темя.

— Говорят, вы, товарищ Сырых, в свое время отличным слесарем были. Равнялись на вас. Почему бы вам не вернуться к своему делу?

— Во! — Добрынин быстро, всем корпусом повернулся к Овинскому. — В самую точку, Виктор Николаевич, в самую точку!

— Так почему? — повторил секретарь партбюро.

Теперь пришла очередь Сырых дернуть плечами. Как всегда, за этим движением не последовало никаких слов. Только выражение возмущения и обиды на лице сменилось выражением растерянности, почти испуга.

— Послушай, что я тебе скажу, Семен, — снова вмешался Добрынин, он положил на верстак полусобранный краник. Вспомнив о дочери, невольно покосился в ее сторону. Но Рита нимало не смутилась. Даже не попыталась сделать вид, что не замечает недовольство отца. Когда секретарь партбюро и Сырых пришли в цех, она направилась было к двери, но, едва заслышав начало разговора, навострила уши. Теперь она тем более не собиралась покидать позицию. Любопытствующие чертики так и прыгали в ее глазах. — Сколько ты должностей переменил? — продолжил Максим Харитонович, так и не выставив дочь из цеха — оттого ли, что был обезоружен дерзостью ее ответного взгляда, оттого ли, что решил, что ей не повредит послушать. — Пальцев на руках мало, чтоб сосчитать. Небось, если разуться, все равно не хватит.