Он вышел из конторы, чтобы вернуться в домик нарядчика. Как это всегда бывает, после теплого помещения мороз не сразу почувствовался. Но едва Виктор Николаевич взялся за деревянные перила крыльца, как тотчас же отдернул руку — в эту лютую ночь жглось даже дерево. Все вокруг было погружено во мглу. Фонари давали ничтожно мало света. Даже прожекторы, казалось, горели лишь для того, чтобы осветить себя. Где-то за депо с пронзительным скрежетом двигались вагоны.

В домике нарядчика Овинский впервые за эту ночь заметил, что на стене рядом с доской для приказов по депо все еще висит объявление об отчетно-выборном партийном собрании. Собрание должно было состояться вчера, но стало не до него, когда внезапно, разом ударила страшная стужа. Готовый отчетный доклад Овинского лежал без движения в сейфе партбюро.

Виктор Николаевич снял объявление, принялся сворачивать его в трубку. У окошка нарядчика оформлялся в поездку машинист. В «брехаловке» было прохладно, хотя вечером жарко натопили печи; нарядчик, вытирая платком покрасневший нос и поправляя накинутый на плечи полушубок, стоя вручал документы. Оба — и нарядчик, и машинист — обходились сегодня без тех обычных, почти ритуальных замечаний и шуток, которыми, как правило, сопровождалось в «брехаловке» оформление поездки.

Овинский, подождав, когда машинист повернется от окошка, заметил:

— Не вздумайте в оборотном депо заглушить дизель. Следите за холодильниками.

Машинист понимающе кивнул. Что подсказать еще, Овинский не знал. Не хотелось произносить банальные слова о внимательности, о бдительности и прочем — они могли только обозлить. Виктор Николаевич ободряюще улыбнулся и бросил:

— Ну, ни пуха…

Машинист еще раз молча кивнул и вышел.

Из соседней с нарядчиком комнатки, поеживаясь и потирая руки, появился дежурный по депо.

— Что слышно? — спросил Овинский.

— Пока вроде без происшествий. Только что говорил с Затоньем. Отправили двести семнадцатую… сто тридцать вторую… «старушку»…

«Старушкой» в депо любовно звали машину Кряжева. Хотя была она не старее других, но осенью минувшего года первой пришла в депо, открыла тепловозную эру в Крутоярске-втором.

«Как-то проедешь ты, Кузьма Кузьмич?» — с волнением подумал Овинский.

Приближалась станция Каплуново. Уже совсем рассвело. Впереди над лесом в широком разливе красного несветящегося света плавал огненно-белый круг солнца. И солнце, и красный разлив вокруг него были, как и лес, как и все кругом, задернуты морозной дымкой.

Бригада уже два с половиной часа как выехала из Затонья. Видимость сигналов была неважная, и у Кряжева притомились и побаливали глаза. Собственно, болели не сами глаза, ломило над глазами. Сейчас на подходе к станции Кузьма Кузьмич с особенным напряжением всматривался в морозную мглистую глубину, в которую уходил и в которой терялся путь, и боль над глазами, во лбу чувствовалась сильнее.

Всматриваться приходилось не только потому, что Кряжев ждал, каким сигналом встретит его станция, но и потому, что поезд приближался к нелюбимому машинистами, опасному участку. Поселок Каплуново, разросшийся в последнее время до размеров города, располагался по обе стороны пути. На беду машинистов, предприятия, учреждения и магазины располагались в основном по одну сторону пути, и железнодорожное полотно на всем протяжении поселка то и дело пересекали люди. Но самое неприятное заключалось в том, что путь лежал здесь в широком овраге, по откосам которого катались на санках и лыжах ребятишки. Некоторые отчаянные головы, съехав сверху в овраг, разворачивались у самого железнодорожного полотна.

«Наш парк культуры и отдыха», — мрачно шутили машинисты.

Показались крайние дома Каплунова и одновременно стал виден сигнал входного светофора станции.

— Зеленый, — привычно пересиливая стоявший в кабине шум, произнес Зульфикаров.

— Зеленый, — автоматически повторил Кряжев.

Мачты светофора еще не было видно, она потерялась в тумане, и маленький смелый огонек — мерцающая многоконечная звезда — сам по себе одиноко висел в воздухе.

На пологих откосах широкого оврага, в котором лежала станция, и вверху, возле домиков, по пояс осевших в снег, не было видно ни души. Казалось, в поселке прекратилась жизнь. Эта непривычная картина лишний раз напомнила машинисту, в какую стужу ведет бригада состав. Еще вчера вечером температура упала до сорока двух, но сейчас она, несомненно, упала еще ниже. Кряжев отметил, как небывало густо побелели стволы сосен, как покрылись увесистой бахромой березы. Возле самой станции промелькнул переезд; у шлагбаума стояла лошадь, вся седая и мохнатая от мороза. Начисто заиндевела даже будка переездного сторожа. Дым из трубы устремлялся вверх густой ватной струей.

Хотя в кабине работал мощный калорифер, у Кряжева закоченели ноги. Такого еще не бывало. Свежий леденящий воздух шел снизу, от пола, из-под педали песочницы; острым холодом тянуло от трубок тормозного крана, установленного сбоку от машиниста. Иногда Кряжеву казалось, что он ощущает, как плотен за стеклами кабины сизый от стужи воздух. Творилось что-то невероятное.

Кряжев почувствовал за собой движение — с откидного сиденья, укрепленного на задней стенке кабины, поднялся Юрка Шик. Сиденье, опрокинувшись, стукнулось о стенку, но звук удара дошел до Кряжева ослабленным, приглушенным тем беспрерывным шумом, который стоял в кабине. Но этот шум был сущим пустяком в сравнении с тем грохотом, который мгновение спустя наполнил кабину. Он бил по ушам, по всей голове и, казалось, имел физический вес. Это Юрка открыл дверь в машинное отделение… Еще мгновение спустя грохот разом прекратился, его словно топором обрубили — Юрка захлопнул за собой дверь. Теперь обычный шум, наполнявший кабину, не замечался, и какое-то время казалось, что в кабине стоит едва ли не идеальная тишина.

Тепловоз шел по станции. На стрелках кабину мотало из стороны в сторону. Вот и последняя стрелка. Кабину болтануло еще раз, но дальше тепловоз побежал уже без качки, ровно, лишь продолжая, как обычно, мелко дрожать всем своим корпусом.

«Еще одна позади», — подумал Кряжев о только что оставленной станции. Он подумал об этом без облегчения, но с торжеством и ожесточенностью, как человек, который одержал очередную победу, но которому далеко до окончательной победы и он должен еще бороться и бороться. Та натянутость нервов и та предельная собранность мысли, внимания и физических сил, которые были в Кряжеве на протяжении всей этой поездки, и сейчас ни в малейшей степени не ослабли. Впрочем, сам он не замечал ни натянутости своих нервов, ни всей своей внутренней напряженности, как не обращал внимания на свои закоченевшие ноги.

Неприятность могла случиться в любом узле локомотива. И все-таки наиболее вероятная угроза таилась в масляных холодильниках.

Они были расположены в задней части каждой из двух секций тепловоза, рядом с водяными холодильниками. Масло, проходя через тонкие трубочки-соломинки, охлаждалось здесь, чтобы затем вернуться к дизелю, взять от него излишнее тепло, не дать перегреться его деталям.

Холодильники омывались наружным воздухом. Чем ниже была его температура, тем лучше масло охлаждало детали дизеля. Но чем сильнее охлаждалось само масло, тем опаснее было для холодильников — масло густело. Кряжев достаточно хорошо сознавал, как легко могут полопаться в холодильниках их тончайшие каналы.

Оградить холодильники от наружного воздуха — рискуешь перегреть дизель; не оградить — рискуешь переохладить масло. Так беда, и так беда. Где она, проклятая середина? Как ее получить?

По выезде из Затонья Кряжев принял меры, о которых знал еще с курсов переподготовки. Но чутье подсказывало ему, что сейчас, в столь страшную стужу, меры эти недостаточны. Следовало предпринять еще что-то. Он приблизительно нащупывал, что именно следовало бы предпринять. Но он боялся этих шагов, потому что не был уверен, что они не вызовут каких-нибудь новых, непредвиденных осложнений.