Он довольно ясно представлял себе ее ближайшее будущее. В Крутоярске она еще проживет всего лишь несколько месяцев. Окончит десятилетку и уедет учиться куда-нибудь в Свердловск, в Ленинград или в Москву. Там она встретит необыкновенного, достойного ее (себя он, конечно, считал недостойным) человека, такого же необыкновенного, приметного, как ее отец — председатель горисполкома…

И все-таки самой острой и непреходящей потребностью его была потребность снова увидеть Иру. Он не хотел знать, к чему может привести их дальнейшее знакомство, зачем оно нужно вообще. Хотя именно после встречи с Ирой он стал особенно чувствительно тяготиться одиночеством, холостяцкой жизнью и здравый смысл настоятельно требовал от него совсем иных поисков и решений, он не хотел считаться со всем этим. Он хотел видеть ее, и больше ничего.

И они встретились. Этому суждено было случиться, потому что они оба искали друг друга.

Понеслись удивительные, бредовые дни. Ира без колебаний, легко, радостно подчинила себя ему. В ней все рвалось любить, все хотело принадлежать любви и любимому. Пожелай он — и она в своей восторженной, беспамятной покорности пошла бы на любую крайность.

Когда они были вместе, ему казалось, что они летят, летят в какую-то звенящую высь. Земля, город, улицы, дома, людская жизнь, людские заботы — все было внизу, далеко — карликовое, смешное, решительно ничего не значащее.

Даже оставшись один, он, вспоминая, заново переживал последние объятия, шепот, свет глаз и отдающуюся горячую свежесть губ — полет продолжался.

Как и все, для кого любовь становится выше их самих, Овинский каждый свой шаг оценивал и мерил одной меркой — а как это может понравиться Ире, а что может об этом подумать Ира? И еще: когда ее не было с ним, он чувствовал себя чем-то несовершенным, неполноценным — неспособным двигаться, думать, радоваться так, как мог двигаться, думать, радоваться при ней, вместе с ней. Ощущение внутренней полноты наступало лишь тогда, когда Ира была рядом.

Даже сравнительно много времени спустя, уже после их женитьбы, он все так же остро испытывал это. Если, придя с работы, Овинский не заставал жену, он оказывался не способен чувствовать себя дома как дома. Сам он и дом, в котором они жили, лишались смысла. Обнаружив, что Иры нет, он тотчас же спрашивал, где она. Если она была в магазине, шел в магазин и возвращался с нею человеком, нашедшим не только ее, но и себя. Если она была в техникуме, он шел в техникум и ждал ее там. И то, что он ждал ее не дома, а в техникуме, поблизости от нее, ослабляло в нем ощущение собственной никчемности и неустроенности. Когда же она выходила к нему, юная, сияющая, и говорила: «А я знала, что ты меня ждешь», — его равновесие окончательно восстанавливалось.

С самого начала их близости между ними возникло то поразительное взаимопроникновение, при котором каждый без труда улавливал, на что обратил внимание или что подумал другой. Возможно, это удавалось им, потому что чаще всего они чувствовали и мыслили одинаково. Звучала ли где-то музыка — они переглядывались и убеждались, что она тревожит их одинаково; попадался ли им навстречу человек с какой-нибудь своеобразной черточкой во внешности — они переглядывались и понимали, что оба обратили внимание именно на эту черточку.

Однажды, еще в первые месяцы их любви, они сидели в кино, на балконе. Свет еще не погас. Соединив руки, чтобы постоянно чувствовать друг друга, Ира и Виктор смотрели вниз, в партер. Люди втекали в проходы между рядами и постепенно занимали кресла. Недалеко от балкона уселся маленький худенький мужчина и взгромоздил на колени невероятно толстый, огромный портфель. «Ах ты муравей!» — подумал Овинский. И едва он подумал это, как почувствовал короткое пожатие Иры. «Видишь?» — спрашивала ее рука. «Вижу», — ответил он пожатием ее руки, и они обменялись улыбками, безошибочно зная, что поговорили о маленьком человеке и его портфеле.

Потом они снова принялись наблюдать за людьми, заполняющими зал. Но толстый портфель худенького человека почему-то заставил Овинского вспомнить о станции Крутоярск-второй. Последние три дня он пропадал там. Станция, что называется, зашилась. Особенно тесно было на путях сортировочного парка, заняться которым как раз и поручили Овинскому.

Он снова ощутил пожатие ее руки. На этот раз встревоженное, вкрадчиво-вопрошающее.

— Ее распирает, как этот портфель, да? — спросила Ира.

Он изумился: она проследила ход его мыслей и даже яснее, чем сам он, уловила связь между портфелем и станцией. Действительно, Крутоярск-второй распирало, как этот до отказа набитый книгами и бумагами портфель.

Погас свет, и она шепнула:

— Беспокоишься, да?.. Мы уйдем, если надо. Ты только скажи…

Ире едва исполнилось восемнадцать, ему шел двадцать девятый, но ее чуткость заменяла ей опыт и сокращала разницу в их годах.

И все-таки она оставалась для него ребенком, чудесным, чутким, умным ребенком. Он не переставал ощущать, что ему отдано что-то бесконечно хрупкое, беззащитное и беспомощное.

Даже когда она обнимала его и ее рука ложилась ему на шею — неловко, неумело, словно спрашивая при этом: «Так ли?» — ее горячая стыдливая нежность порой казалась ему доверчивой нежностью ребенка.

Иногда им овладевали сомнения: есть ли у него право на все это? Ведь она ребенок, маленькая, безрассудная девочка, которая поддалась вдруг отчаянному слепому порыву и не ведает, что творит. Случалось, он готов был считать себя едва ли не соблазнителем. Хотя совесть его была чиста, эти мысли часто посещали его, потому что он все еще не верил в ее любовь и с ужасом представлял себе тот момент, когда у нее пройдет угар и она увидит, что совсем не любит.

Однажды он сказал ей о своих сомнениях. Она улыбнулась и, покачав отрицательно головой, припала к нему.

— Ты счастлив?

Он ничего не ответил и только сжал ее плечи.

— Очень, очень счастлив? — снова спросила она.

Он сильно сжал ее плечи. Она подняла лицо:

— А я… я не знаю, я просто не знаю, что я готова сделать для тебя…

В мае того же 1955 года Овинскому предложили перейти на работу в горком партии. Овинский наотрез отказался. Он был уверен, что для него не существует иного пути, кроме пути инженера, командира производства.

Но несколько дней спустя его пригласили принять участие в расширенном пленуме горкома партии. Приглашение означало, что горком не намерен сдаваться.

Пленум проходил во Дворце культуры металлургов.

На сцене за столом президиума сидели члены бюро горкома и среди них плотный, основательный Федор Гаврилович Тавровый. Навалившись грудью и широко расставленными локтями на стол, накрытый красным сукном, он задумчиво смотрел в зал через квадратные — без оправы — стекла очков. Коротко подстриженные волосы благородно светились на висках сединой; над высоким лбом, между двумя пролысинами, бодро торчал остренький хохолок.

Он думал о своем, и ему не было никакого дела до того, что перед ним зиял двухъярусный зал, что тысячи людей смотрели на сцену. Человек большой, почти государственной, недоступной пониманию Овинского жизни, Тавровый представлялся ему высотой, на которую нельзя глядеть без глубокого, почтительного удивления. И казалось невероятным, что между Ирой и этой высотой может быть что-то общее.

Незадолго до пленума Овинский побывал в доме Тавровых. И хотя он сидел за одним столом с Федором Гавриловичем, хотя они пили чай из одинаковых чашек, Овинский и тогда чувствовал себя как у подножия высокой горы.

Овинский пришел к ним после письма Иры. Он приехал из длительной командировки, и тетя Лиза вручила ему конверт.

— От твоей небось, — пробасила она.

Ира писала: