В оставшиеся до станции минуты Кряжев намечал действия бригады. Мысль его работала с поразительной четкостью, стремительностью, остротой. Трудно сказать, что придавало его мысли эту стремительность и силу: знания ли, навык ли, чутье ли, еще ли что-то, идущее от физической и духовной собранности, от мобилизованной воли, от упрямого стремления добиться своего. Бывают в жизни человека мгновения, когда в нем поднимаются, его держат, как птицу крылья, силы, которых он и не подозревает в себе, но которые в конечном счете и определяют, чего этот человек вообще стоит.
— Асхат, у тебя нож острый?
— Конечно, — откликнулся Зульфикаров.
— Порви мой саквояж и вырежь прокладки, чтобы изолировать поврежденную секцию холодильника. На всякий случай вырежь побольше, штук шесть. Понял?
— Конечно.
— Юрка, ты меньше всех ростом. Как только остановимся, постарайся забраться в шахту через нижний люк. Стирай масло. Если сильно загустело, отмачивай соляркой. Ясно?
— Ага.
— Я поднимусь на крышу, к наружному люку. Асхат, как только нарежешь прокладки, быстро притащишь парочку мне. Другие отдашь Юрке. Будешь помогать ему через нижний люк…
Он отдавал все эти и другие приказания, не поворачивая головы, все так же устремившись глазами вперед и сидя все в той же прямой, устойчивой позе.
Кабину качнуло на стрелке. Замедляя ход, тепловоз вбежал на ответвление от главного пути. Кряжев попеременно брался то за контроллер, то за тормозной кран. Кран издавал шипение и свист. Немолчный рев дизеля за спиной делался тише и все отчетливее превращался в быстрый, прерывистый стук.
В Могулках они задержались на семнадцать минут. Пожалуй, самым определенным, самым острым ощущением Кряжева за эти семнадцать минут были жаркие вспышки изумления и испуга, возникавшие в нем всякий раз, когда он бросал взгляд на свои ручные часы. Едва он сбежал по узеньким вертикальным ступеням металлической лестницы на скрипучий, жесткий снег, едва, миновав первую секцию, поднялся по скобам, укрепленным на тыльной стороне второй секции, на крышу тепловоза, едва открыл неподатливые запоры монтажного люка, как минутная стрелка часов успела пройти два деления. В дальнейшем он поглядывал на часы через каждые две-три минуты и, охваченный жаром изумления и испуга, мысленно восклицал: «Уже пять минут!.. Уже семь!.. Уже десять!..» В эти моменты, когда он, словно спохватившись, еще и еще подгонял свои руки (хотя они без того выполняли все с невероятной быстротой), в нем на какое-то мгновение прерывалась работа мысли. Но затем она сама собой начиналась снова. Направление ее было неизменно — как оградить холодильники от новых повреждений? Руки Кряжева делали свое дело, мысль — свое. За семнадцать минут задержки в Могулках Кузьма сумел продумать и принять два важных решения: первое — ослабить давление, под которым масло прогоняется по всей системе; второе — боковые жалюзи не открывать совершенно. Он решился бы и на третью меру: оградить масляные секции холодильника от боковых жалюзи щитами — фанерными, картонными, все равно какими. Но щитов не было, и Кряжеву оставалось лишь мучиться невозможностью реализовать задуманное.
Работа мысли над этими мерами, лихорадочная деятельность рук, наконец, те жаркие вспышки изумления и испуга, которые возникали в нем, когда он бросал взгляд на часы, захватили его полностью. Восприятие внешнего притупилось в нем, и он забыл или почти забыл, какая страшная стужа обступала его. Когда Кузьма подбежал ко второй секции тепловоза, чтобы подняться на крышу, и схватился за скобы, покрытые тонким и густым, как белила, слоем изморози, он лишь мельком ощутил, что металл жжет его через рукавицы. Когда он взбирался по скобам на крышу тепловоза, ему было очень трудно дышать, потому что плотный, тяжелый воздух комом становился в горле.
Открыв люк, он свесился телом в шахту. Растекшееся масло, загустев, крепко пристало к ребристым бокам секций холодильника, ветошь, которой Кузьма старался содрать масло, вязла в тягучей клейкой массе и рвалась. Изворачиваясь, меняя положение тела, Кряжев то и дело ударялся головой о стенки шахты; на лице появились ссадины, но он не замечал этого. Ему пришлось сбросить рукавицы; чтобы не упасть в шахту или не скатиться с тепловоза по округлой поверхности крыши, он держался попеременно то одной, то другой рукой за край люка; металл жег, как раскаленный, но Кузьма не замечал ожогов. Он не замечал, что суконное полупальто его быстро одеревенело, что сапоги, ударяясь о крышу, стучали словно каменные.
Когда Зульфикаров взобрался на крышу с прокладками, Кряжев высунулся из люка и на некоторое мгновение выпрямился. Внизу около тепловоза стоял главный кондуктор, с головой закутанный в долгополый тулуп. С крыши, с высоты он выглядел коротышкой. Отогнув край заиндевелого воротника, главный приоткрыл лицо и крикнул:
— Пятьдесят один!
О том, что температура упала до пятидесяти одного градуса, главный узнал от дежурного по станции. Услышав цифру, Кряжев кивнул, но потрясающая сущность ее так и не дошла до его сознания: уловив цифру, он тотчас же забыл о ней.
Кузьма вспомнил о ней лишь после того, как, снова очутившись в кабине тепловоза, на своем сиденье, он сдернул с места невероятно потяжелевший, припаявшийся к рельсам состав и начал набирать скорость. Не веря себе, Кряжев бросил Зульфикарову:
— Главного видел?
— Конечно.
— Что, действительно пятьдесят один?
— Конечно. И без главного видно. У-ух, какой мороз! Как собака кусает. Не помню такого мороза.
«Ночью небось все пятьдесят пять были», — подумал Кряжев. Он посмотрел на свои багровые, в ожогах и ссадинах руки, выдернул из-под себя низ оттаявшего, влажного полупальто и, усевшись плотнее и тверже, передвинул еще на несколько делений рукоятку контроллера.
До Крутоярска-второго доехали благополучно.
III
И снова «старушка» была в рейсе. Сейчас она приближалась к Затонью — об этом только что известили по телефону начальника депо, а начальник депо, в свою очередь, известил собравшихся в его кабинете.
Кряжев сидел у самого входа, между дверью и диваном. Низко наклонившись вперед, он вертел в руках шапку и слегка постукивал о пол носком сапога.
Считанные минуты оставались до того момента, когда Афанасий Добрынин, напарник Кряжева, должен позвонить из Затонья и подробно доложить о поездке. В кабинете царило молчаливое ожидание. Даже Тавровый, с утра распоряжавшийся заправкой резервных паровозов и то и дело звонивший в связи с этим по телефону, сейчас поутих за своим обширным столом. Стол и все другие предметы гарнитура, которыми был теперь обставлен кабинет Федора Гавриловича, поблескивали темным лаком; на тумбочках стола, на стенках и дверцах трехстворчатого шкафа, изгибаясь причудливыми желтоватыми линиями, проступал рисунок дерева. Дорогая обстановка эта странно противоречила той напряженной, несколько нервозной атмосфере, которая была в эти часы в депо, и Кряжев испытывал неловкость, даже какую-то виноватость, словно, сидя здесь, в красивом, уютном, теплом кабинете, он совершал какое-то преступление перед теми, кто был сейчас в рейсе или готовился в рейс.
Неподалеку от Кряжева в той же, что и он, позе, одетый в такие же, как у него, сапоги и форменное полупальто, сидел Юрка Шик. А еще дальше, посреди пустого длинного ряда выстроившихся вдоль окон стульев, сидел Овинский, тоже низко наклонившись вперед и тоже вертя в руках шапку. Одет он был в свою видавшую виды железнодорожную шинельку.
Каждый думал свое — сбивчиво, урывками, в меру того, как позволяло им думать их общее состояние взволнованного ожидания. Кряжев снова и снова взвешивал ценность и безопасность тех мер, которые он предпринял для защиты холодильников после остановки в Могулках и которые теперь, включая и ограждение масляных секций фанерными щитами, испытывались полным рейсом от Крутоярска-второго до Затонья. Кузьма Кузьмич хотел, чтобы эти меры были для надежности проверены сначала лишь его напарником и только затем перенесены на другие локомотивы. Но Овинский, встретив Кряжева из рейса прямо на станционных путях и выслушав его рассказ обо всем, что случилось на тепловозе, притащил к нему еще двух машинистов, и эти двое тоже взяли на вооружение его выводы. Афанасий Добрынин ушел в рейс первым, но эти двое тоже были уже в пути.
