Рита обернулась к Юрке:

— Шмякодавкин, не отставайте!

Экая заноза — опять намек на историю с курицей. Впрочем, Шик был слишком хорошо настроен, чтобы обидеться. Он отметил, что Рита почти одного роста с Геннадием Сергеевичем, но что это не мешает ей выглядеть изящной, что сшитое в талию черное с белыми искорками пальто превосходно сидит на ней, что плечистый, богатырски сложенный инженер тоже ладен и статен, хотя и несколько мешковат, что в общем они чудесная пара.

Пересекая станцию, все трое с удовольствием взбирались на тормозные площадки вагонов и спрыгивали с них. Они ничуть не огорчились бы, если бы станция была вдвое шире, а тормозные площадки вдвое выше. По крайней мере они нашли бы выход той легкой, хмельной нетерпеливой силе, которая бродила в них и которая так и подмывала пройтись колесом через всю станцию.

На перроне, среди людей, ожидавших поезда, они заметили Соболя. Даже в нарядной воскресной толпе он выделялся. На нем было все черное — и остроносые туфли, и в меру узкие брюки, и короткое, до колен, пальто. Лишь сорочка сияла белизной. Кажется, на всем перроне только он был без головного убора. Зачесанные назад светлые длинные волосы лежали послушно, один к одному. Рита поглядывала на него с тем бездумным любопытством, с каким смотрят на фотографии известных артистов.

Неожиданно Соболь подошел к ним.

— Культпоход?

— Никак нет, — отрезала Рита, задетая тем, что Соболь не поздоровался.

Юрка стрельнул в ее сторону изумленными глазами.

Но Соболь не отступился:

— Куда же?

Ответил Булатник, неторопливо и подробно. Соболь промычал что-то одобрительно. «Ну чего тебе еще!» — с досадой подумала Рита, убедившись, что он не собирается отходить от них.

Прибыл поезд. Рита побежала к дальним вагонам, уверенная, что Булатник и Шик бегут за ней. Она нарочно выбрала хвост поезда, надеясь, что уж сейчас-то Соболь отстанет от них. Поднимаясь в последний вагон, оглянулась. Шик уже подталкивал ее, ступив на лестницу, но Булатника не было видно. Мешая входящим, она высунулась из вагона. Соболь спешил по перрону рядом с Булатником.

Свободных мест в вагоне не оказалось, и компания осталась в тамбуре. Бросая вызов общему неловкому молчанию, Рита показала небольшой сверток, который захватила из общежития, и спросила, обращаясь к Шику:

— Жорка, угадай, что здесь?

Шик (в депо его звали то Юркой, то Жоркой, то Гошкой — все три уменьшительных имени считались производными от Георгия) выпалил:

— Пирог.

— Пальцем в небо.

— Ну другой какой-нибудь гостинец.

— Нет, Юрочка, гостинец мы купим в городе.

Шик потрогал сверток.

— Что-то мягкое… Не представляю…

— Халат.

— Халат! Зачем?

— Пошевели мозгами.

— Шевелю.

— Незаметно.

Юрка, более других стеснявшийся Соболя, не нашел что сказать на это и лишь махнул белыми ресницами, коротко, с укоризной глянув на Риту.

— Сегодня воскресенье? — снова заговорила она, подразнивая Юрку смеющимися глазами. Боясь какого-нибудь подвоха, Юрка осторожно кивнул. — Посетителей будет пропасть, — продолжала Рита. — А у меня свой халат. В очереди не стоять.

— Сцапают тебя с твоим халатом.

— Не сцапают.

Она украдкой посмотрела на Соболя, желая проверить, как он отнесся к ее выдумке. Тот стоял, отвернувшись, задумчивый, углубленный в себя. Очевидно, он совсем не слушал ее.

Чувство вины не проходило. Оно притихало на время, но потом — оттого ли, что Соболь встречал вдруг Любовь Андреевну Оленеву, оттого ли, что в клубе ему попадалась на глаза лестница, ведущая в мезонин, а чаще неизвестно отчего, без всякой видимой причины, — Соболю делалось не по себе. Тогда с поразительной неизменностью, словно подготовленная кем-то отчетливая фотография, перед ним вставали полные слез, испуганные, изумленные глаза и столь знакомый полуоткрытый милый детский рот.

Когда он узнал, что Лиля в больнице, когда резануло слух полное жутковатой тайны слово «туберкулез», чувство вины словно повзрослело в нем. Оно не сделалось острее, потому что Соболь не допускал мысли, что вспышка ее болезни была вызвана происшествием в лесу; но, спрятавшись глубже, чувство вины уже не просто беспокоило его по временам, а побуждало к раздумьям.

Соболь порвал с танцовщицей — не предупреждая, не прощаясь, перестал ездить к ней. Хотя он не считал, что полностью отомстил себе за Лилю, этот акт самоочищения помог ему значительно поправить свое душевное равновесие.

Он зачастил к Тавровым и в этом тоже усматривал какой-то сдвиг на пути самоисправления. Случалось, что Соболь заставал у Тавровых только Антонину Леонтьевну. Он ничуть не огорчался. Порой Соболю даже казалось, что именно Антонина Леонтьевна более всего нравится ему в этом доме. Ни в ком он не встречал столько обходительности, мягкой безыскусной простоты и такта, как в ней. При всем том она удивительно располагала к себе своей приятной внешностью. В своем опрятном халате, тщательно причесанная, подобранная, она была красива той строгой материнской, родительской красотой, перед которой хочется почтительно склонить голову.

Вместе с приглушенным ароматом духов от нее всегда слегка пахло ванилью и чем-то пряным и домашним. Да и вся она, немножко утомленная, немножко озабоченная, но спокойная, домовитая, распространяла вокруг себя атмосферу хорошо устоявшейся, благополучной жизни.

Конечно, где-то в затаенных углах дома прятались семейные невзгоды и печали. Но они прятались очень искусно. И только Ира изменчивостью своего настроения нет-нет да и напоминала об их существовании. Впрочем, Ира умела незаметно устраивать так, что Соболь никогда не оставался с нею наедине на сколько-нибудь продолжительное время. Вообще она установила между собой и Соболем какую-то незримую, но постоянно ощущаемую дистанцию и ни разу не позволяла себе ни малейшего намека на то, что он может нарушить ее.

Отступив в угол тамбура, Соболь смотрел на дверное стекло. Старое стекло, тусклое, исцарапанное. По краям узенькой черной кромкой лежала вековечная копоть. Ее уже не смоешь, она въелась в пазы, впиталась в стекло. Старый вагон. Не вагон, а вагончик. Маловместительный, неудобный. Доживает свой век.

«Так навестить или нет?» — спросил он себя, и раздражение собственной нерешительностью, своим непонятным поведением и тем, что этот вопрос «Навестить или нет?» со вчерашнего вечера донимал его, вспыхнуло в нем с новой силой. Каких-нибудь две-три минуты назад он считал, что вопрос решен, а теперь оказывается, что сомнения остались и что никакой определенности и в помине нет.

Соболь даже не подозревал в себе возможность такого душевного разлада. Вчера вечером он встретился с секретарем комитета комсомола, чтобы сыграть турнирную партию в шахматы. Расставили фигуры. Секретарь нечаянно уронил рукавом туру. Поднял ее и неожиданно спросил:

— Игорь Александрович, вы не навещали нашу библиотекаршу?

Соболь опешил:

— Нет. А что?

Секретарь сделал ход королевской пешкой.

— По-моему, вам… не безразлично, как она там…

— Ну, поскольку она наша библиотекарша да еще моя соседка, конечно, не безразлично.

Секретарь бросил на него почтительно-пытливый взгляд и замолчал. Они обменялись несколькими ходами.

— Завтра в больницу едут Булатник, Шик и Рита Добрынина, — снова заговорил секретарь. — Не присоединитесь?.. Как представитель администрации.

Последние слова он произнес без малейшей иронии. Наоборот, Соболь уловил в них что-то очень дружеское, свойское. Секретарь явно подсказывал Соболю, под каким предлогом ему можно навестить маленькую Оленеву.

— Подумаю, — ответил Соболь.

Больше они не возвращались к этой теме. Соболь нелепейшим образом проиграл партию и отправился домой. Уже в постели он, как ему казалось, окончательно утвердился в мысли, что являться в больницу бессмысленно, глупо, в сущности, вредно. Он решил, что проведет воскресенье у Тавровых. Но стоило ему увидеть на перроне Булатника, Юрку Шика и Риту Добрынину, как в нем опять все пошло кувырком…