— А что, та девушка и ты… вы хорошо знакомы? — спросил он.

— Нет, плохо.

— Выходит, ты никудышный комсорг?

— Никудышный! Ты не представляешь, какая она бука.

Ее ответы не были уклончивы, но в них улавливалась какая-то преднамеренность.

Максим Харитонович чувствовал себя так, как если бы он ходил по острию ножа, и все-таки продолжил допрос.

— Ну уж фамилию-то своего комсорга она, наверное, знает, — полувопросительно протянул он.

Они покосились друг на друга, и оба тотчас же отвели глаза.

— В депо двадцать шесть Добрыниных, папа.

Рита произнесла это тихо, успокаивающе. Максим Харитонович вздрогнул и зашагал быстрее.

Рита не осуждала отца. Та смутно известная ей история, которая, по слухам, уже была предметом разговора на партийном собрании, не вызвала в ней ни сожаления, ни горечи. Будь что будет — так приблизительно решила она и в дальнейшем инстинктивно отталкивалась от лишних раздумий по этому поводу. Рита была слишком привязана к отцу и слишком верила ему, чтобы вести себя иначе. Неприятна была лишь сама огласка этой истории. Рита не позволяла друзьям и знакомым лезть к ней с откровениями по этому поводу. Они и не лезли, знали, что Рита не любит этого. Но ей часто приходилось ловить на себе любопытствующие взгляды незнакомых или мало знакомых людей. Сначала Рита пыталась не обращать на них внимания. Тщетно — она сама была порядочной задирой и тем более не терпела, если задевали ее. Тогда она избрала позицию активной обороны: отвечала вызывающе холодным, насмешливым взглядом. Получалось, как в детской игре — кто кого переглядит. Противника, как правило, хватало ненадолго.

Не осуждая отца, она не обижалась на него за то, что он таил от нее большой и, кажется, не очень счастливый кусок своей жизни. Ему виднее. Сама она не позволяла себе никаких вопросов или намеков и только сегодня, побоявшись, что отец воспротивится ее поездке в больницу, перешагнула рубеж. Пусть знает, что ей все известно и что она будет осторожна.

Рита сама вызвалась в комитете комсомола навестить ту девочку. Когда она заявила о своем решении секретарю комитета, между ними состоялся примерно следующий немой диалог:

«По-моему, тебе не следует ехать». — «Нет, следует». — «Глупая, это вызовет новые пересуды». — «А я хочу доказать, что мне наплевать на них…»

Но в ней говорил не только характер. Ее самое тянуло навестить ту девочку — приоткрыть дверь в неведомое. Какие они — та девочка и ее мать?

Наконец, было еще одно обстоятельство, подогревающее ее решимость: в больницу ехал Геннадий Сергеевич Булатник. Конечно, сам он не додумался бы пригласить ее поехать вместе. Рита вообще сомневалась, что этот человек способен думать о чем-нибудь, кроме своих дизелей и компрессоров. Они поглотили его по самую макушку. И все-таки Рита не собиралась сдаваться — даже сейчас, когда в депо поступали тепловозы, которыми Булатник давно бредил и которые встречал как манну небесную.

…Луг подступал к самому забору крайней усадьбы Старых Лошкарей. Отец и дочь пошли вдоль забора и вскоре вышли к единственной в селении улице. Впереди, ограждая селение от леса, чернела железнодорожная насыпь. Устремляясь к станции, насыпь делалась все ниже и ниже. Она сходила на нет там, где встречал ее рубин входного светофора. За светофором, рассыпавшись между путями по всей ширине станции, перемигивались цветные стрелочные огоньки.

Отец и дочь свернули на улицу. Электрические столбы бросали робкий свет на избитую, заезженную дорогу, на низкорослые заборы, на темные молчаливые окна. Улица делала поворот. Отец и дочь миновали несколько усадеб, прежде чем им открылся их дом. В двух окнах желтел огонь.

Рита задержалась во дворе, чтобы запереть ворота на засов. Через оконную занавеску увидела мать. Она сидела, развалившись, за столом. Рот ее двигался — она пела. Рита прислушалась: «Где эти лунные ночи, где это пел соловей…» В комнату вошел отец. Мать поднялась навстречу ему. Упоенно закинув голову и разбросив руки, запела еще громче. Придвинувшись к ней, отец сказал что-то сквозь зубы, но она продолжала петь, мотая лицом и судорожно растягивая слова. Он передернулся в ярости. Рита похолодела… Но нет, ничего не случилось, отец круто повернулся и ушел на кухню.

Воскресным утром, огласив округу устрашающим треском своего Жуть-150, Рита подкатила к бревенчатому зданию деповского общежития. Мотоцикл остановился у самого крыльца. Тотчас же на втором этаже в окне над крыльцом открылась форточка и в ней показалась белобрысая физиономия Шика. Юрка изобразил предельный ужас: зажмурил глаза, втянул голову в плечи и заткнул уши. Рита погрозила ему кулаком и выключила мотор.

Пристроив мотоцикл у крыльца, Рита побежала к подружкам, переодеться. Она часто оставляла свое выходное платье у них, в общежитии. Это было удобно ей. Пока-то доберешься до Старых Лошкарей. А тут близехонько. Заскочит после работы в общежитие, переоденется и пожалуйста, можно в клуб.

Когда, принаряженная, причесанная стараниями целой комнаты (чуяли подружки, с кем отправляется Рита в город), она спустилась на крыльцо, остальные члены делегации поджидали ее.

— Много шуму из ничего, — кивнул на мотоцикл Юрка.

Он тотчас же поплатился.

— Юрочка, угостите курятиной, — съехидничала Рита.

Это был чувствительный удар. Рита напомнила Шику об одной из самых позорных страниц его жизни. Однажды он вызвался прокатиться на Жуть-150. Явно переоценив себя и с места в карьер хватив слишком высокую скорость, Юрка растерялся. В мгновение ока был опрокинут невесть откуда подвернувшийся забор, прикончена курица и насмерть перепуган сидевший на заборе кот.

Опасаясь, что Рита пожелает несколько шире осветить эту печальную тему, Юрка счел за благо бить отбой.

— Пардон, мадам! — Он приложил руку к сердцу и дурашливо расшаркался.

Они заспешили к станции: Булатник и Рита впереди, Юрка несколько поодаль. Из окон общежития их провожали хитрющими глазами Ритины подружки.

День выдался холодный, но погожий. Меж летучих льдисто-голубых облаков проглядывало солнце. На сухой, голой земле возле домов и заборов бледным, прозрачным слоем лежал снежный пушок, до того невесомый, воздушный, что опусти на него руку — и ничего не почувствуешь, — не снег, а снежная пыльца. Там, где пригревало солнце, пушок исчез и земля чуть поблескивала.

Юрка старался идти именно такими слегка влажными местами, чтобы избежать пыли и донести до города зеркальное сияние своих свеженачищенных хромовых сапог. С удовольствием слушая, как шуршит его новый темно-синий плащ, он похлестывал в воздухе прутиком в такт шагам и подставлял лицо веселому солнцу. Настроение у него было превосходное, хотя он немножко волновался.

Нельзя сказать, чтобы Юрка вполне разбирался в своих чувствах к маленькой библиотекарше. В арсенале слов, которыми он пользовался, когда думал о ней, пока еще отсутствовали сильные выражения. Просто ему хотелось видеть ее и еще больше хотелось сделать для нее что-нибудь приятное. В те дни, когда библиотекарша сидела в своем мезонине, а Юрка мог через каждую поездку менять книги, ему приходили в голову такие, например, мысли: «Вот бы подружить ее с самыми лучшими девчатами в депо», или «Вот бы упросить Кряжева взять ее в рейс и научить управлять локомотивом», или «Вот бы сделать в библиотеке новые стеллажи». А иногда приходило и невероятное: «Вот бы упросить Лихошерстнова выделить библиотекарше и ее матери квартиру в новом доме…»

Сейчас, когда он отправлялся в город и должен был наконец увидеть ее после долгого перерыва, ему не меньшую радость доставляла мысль о том, что он едет в составе целой комсомольской делегации и что маленькой библиотекарше будет приятно внимание ребят.

По меньшей мере полтора десятка комсомольцев изъявили готовность навестить ее, но в больницу одновременно пускали трех-четырех человек. Кандидатура Юрки, члена первой тепловозной и вообще во всех отношениях первой бригады депо, легко одержала победу. Вторым избрали инженера Геннадия Сергеевича Булатника. Позднее секретарь комитета уступил свое право быть третьим групкомсоргу лаборатории и конторы депо Рите Добрыниной.