Поезд, задержавшийся в Крутоярске-втором дольше обычного, тронулся наконец. Вагон запрыгал, загремел на стыках. Дверь, порываясь открыться, задергалась, задребезжала. По полу потянуло свежестью. «Наверное, еще при Демидовых сделан», — снова подумал Соболь о вагоне.

«Значит, решено — навестить. Бесповоротно. Надо сказать ребятам, что присоединяюсь к ним. Сейчас же… Вот только проедем станцию».

Соболь повел глазами в сторону попутчиков. Они, придвинувшись поближе к двери, смотрели на бегущие мимо них товарные вагоны, свободные отрезки путей, стрелки, белые сигнальные столбики и обменивались короткими замечаниями.

— Смотрите, второй кран с угольного склада! — воскликнула Рита.

— Ага, — подтвердил Юрка. — Вернулся-таки, пропавшая душа.

— Сколько его ремонтировали, месяца четыре? — спросила Рита.

— Не меньше, — ответил Булатник.

Юрка съязвил:

— Молодцы заводчики, вовремя поспели.

— Действительно! — подхватила Рита. — Как раз к тепловозам. Теперь он нам нужен, как рыбе зонтик.

Булатник улыбнулся:

— Ничего, приспособим на другие дела, если не отберут.

Рита поправила сбившийся берет и вдруг громко прыснула.

— Ты чего? — воззрился на нее Юрка.

— Вспомнилось, как я на этом кране чуть башку себе не сломала.

— Когда?!

— Давно, в детстве… Лет семи-восьми. Отец ремонтировал его, прямо на угольном складе. Я ему завтрак принесла. Как сейчас помню, горячей картошки в кастрюле, с постным маслом. Отец любит… Он в машине копался. Погоди, говорит, сейчас освобожусь. А я ох и отчаянная была, всюду меня носило. Взяла да и забралась на кран, туда, где стрела начинается. Оглянулась на отца, он копается себе в кабине. Полезла по стреле, опять оглянулась — отец на меня никакого внимания. Я и давай карабкаться. Взберусь на несколько перекладин, посмотрю вниз — ну, думаю, еще чуть-чуть. Чуть-чуть да чуть-чуть — и добралась до самого верха. Взлезть-то взлезла, а назад никак. Протягиваю ногу и не достаю перекладину. Сижу на самом торчке, обхватила его, животом к нему прижалась. Высоко! Дух захватывает. Снизу-то стрела вроде не очень длинной казалась. А как залезла, прямо мороз по коже… Отец потом рассказывал, как хватился меня. Туда-сюда поглядел — нет Ритки. Забеспокоился, паровозы же кругом. Спустился из кабины, обошел кран, остановился как раз под самой стрелой и услышал — кто-то наверху носом хлюпает. Задрал голову и даже растерялся, только руками всплеснул… Сначала ко мне забрался, хотел меня ухватить. А я не смею живот от стрелы оторвать, все похныкиваю. «Ладно! — кричит отец, — Держись крепче!» Слез, машину завел и осторожненько так, потихонечку стрелу опустил. Снял меня, прямо с земли.

— Небось и дал же он тебе чесу! — расхохотался Юрка.

— Нет, не бил. Да я и сама перепугалась. А вымазалась как!

Юрка тоже пустился в воспоминания:

— А я однажды с крыши на разбитую бутылку прыгнул. Вот орал!..

Поезд загрохотал по мосту. В тамбуре засквозило сильнее. Вместе с острым ощущением сырости появилось ощущение высоты под ногами. Далеко внизу медленно катилась усыпанная рябью свинцово-серая вода.

Потом перед окном побежали строения — жилые дома, заборы, склады, заводские корпуса. И опять вынырнула река. Поезд помчался вдоль берега. Пассажиры, готовясь к выходу, до отказа заполнили тамбур.

На перроне Соболь молча держался рядом с Булатником. Но едва вышли на привокзальную площадь, как он, будто спохватившись, прощально кивнул всей компании и зашагал так быстро, как только позволяла толпа, затопившая тротуар. Булатник, Рита и Юрка, отстав, долго еще видели, как удалялась его обнаженная голова. И каждый из трех подумал в недоумении: «А что, собственно, ему надо было от нас?»

Лиля сидела в кровати, опираясь на ее спинку. Неудобная поза эта томила ее. Подушка, подложенная под плечи и голову, спрессовалась и не смягчала давления металлических прутьев. Спина и вытянутые ноги болели.

Мать сидела у ног Лили. Они уже давно молчали. Все, о чем Любовь Андреевна могла спросить — что нового слышно от врачей, какая температура, как самочувствие, есть ли аппетит, — обо всем этом она уже спросила. Вне этого круга стереотипных тем, которые обычно обсуждаются в больнице, разговор не получался.

Уже несколько раз Любовь Андреевна мысленно приказывала себе подняться наконец и проститься до следующего раза. Она видела, как Лиля тяготится затяжкой свидания, сознавала, что сегодня, как и в другие встречи, ей не сломить отчужденности дочери. И все-таки она все сидела, все тянула и тянула время, надеясь ли на что-то, ожидая ли чего-то, прося ли о чем-то своим немым присутствием.

В палате, пронизанной светом, льющимся из двух больших окон, возле коек температурящих больных шелестел тихий разговор. Там тоже сидели посетители. Но большинство коек пустовало. Больные ушли в коридор. Лиля не температурила, просто мать застала ее в кровати за книгой.

— Тебе неудобно? Дай мне взбить подушку, — сказала Любовь Андреевна, заметив, как дочь, морщась, повела спиной.

— Нет, ничего, ничего, — поспешно остановила Лиля. И в этом ее отказе принять помощь мать ясно различила мстительную нарочитость. Новая боль, вспыхнувшая в ней, прибавилась к тем болям, которые уже были. Они наслаивались в ней за время свидания с дочерью.

Мать встала.

— Надо идти… — произнесла она.

Дочь кивнула.

Мать поцеловала ее в лоб и, собрав все свое мужество, вышла.

«Иди, иди спеши к своему Максиму», — подумала Лиля. И хотя она хорошо сознавала, почему мать оборвала встречу, эти злые слова доставили ей отраду.

Она устала, даже чувствовала себя нездоровой. Поташнивало, слегка кружилась голова. Возможно, влиял стрептомицин — ей недавно сделали укол.

Она вытянулась в постели. Как всегда бывает с человеком, которому нездоровится, ощущение недомогания в первое мгновение после того, как она легла, усилилось. Затем тошнота и головокружение стали утихать.

Обычно в это время Лили отправлялась гулять. Но сейчас, боясь, что недомогание появится опять, решила полежать.

Подтянувшись немного к спинке кровати, она привычными движениями воткнула в штепсель шнур радионаушников. Послышалась музыка. Лиля сразу же узнала вступление Шестой симфонии Чайковского и поскорее взяла наушники с тумбочки.

Вступление продолжалось. Тревожное, грозное, оно предупреждало о каких-то неотвратимо надвигающихся мрачных событиях. Дальше наступили сами события. Запели трубы. Буря грянула. Живое кипение звуков усиливалось. Музыка потрясала… Потом пришло затишье. Грозные события отодвинулись, они глухо рокотали в отдалении. Теперь Лиля с замиранием сердца ждала этого, — теперь должно зазвучать самое впечатляющее и самое прекрасное. Вот оно! Из какой-то лазурной дали медлительно полилась чарующая мелодия, бесконечно нежная и светлая. Наступил тот момент высшего наслаждения, когда Лиля совершенно утрачивала власть над собой, целиком отдаваясь власти музыки. Все в Лиле пришло в движение — волнующее, кружащее голову, теснящее грудь, все в ней ломалось, сладостно страдало и неслось в какие-то выси. Лиля улыбалась сквозь слезы и хотела только одного — чтобы как можно дольше продлилось это насилие над нею, чтобы мелодия повторялась еще и еще…

…Она прослушала первую и вторую части симфонии. Началась третья. Захваченная музыкой, Лиля как в полусне видела перед собой высокие белые стены палаты и дверь, тоже белую и тоже высокую. Дверь открылась. В нее вошли три фигуры, тоже в белом. Что-то знакомое вошло вместе с ними, но что именно, Лиля не хотела знать. Продолжая слушать, она перевела глаза на потолок. Но странно, эти три фигуры остановились возле ее кровати.

— Здравствуйте!

Это сказала девушка. Какое знакомое лицо! И те двое молодых людей — Лиля тоже встречала их прежде. Кто они, к кому? Может быть, к ней? К ней?!

Лиля глянула на соседние кровати. Нет, они пустовали. Значит, все-таки это к ней. Тогда, окончательно возвращаясь к действительности, она сняла наушники и, пораженная, приподнялась. Те трое стояли, натянуто улыбаясь. Но когда Лиля приподнялась и когда они увидели ее изумленные глаза, натянутость уступила место растроганности. Взволнованные, они заулыбались еще шире.