Когда Добрынин тронул Любовь Андреевну за плечо, она усиленно работала счетами, наверстывая упущенное за время свидания с дочерью.

— Можно вас на минуточку? — попросил он.

Оленева поднялась в замешательстве.

На крылечке, что было со стороны клуба, она остановилась, но Максим глянул на нее с мольбой и двинулся дальше.

Шлаковая дорожка вывела их в сквер, разбитый вокруг клуба. Держась поодаль друг от друга, они пошли по аллейке. Сухая трава, окаймлявшая тропу, цеплялась за их ноги и шуршала.

— Вы знаете, что сделал Городилов? — начал Добрынин.

Она не знала.

— Опять что-нибудь против Кряжева?

Он замялся.

— Не совсем… Впрочем, ерунда.

Она не стала расспрашивать дальше и вообще не придала никакого значения вопросу о Городилове. Сильнее стянув впереди накинутую на плечи шерстяную кофточку, ждала другого вопроса, другого разговора. Ее знобило.

Вот и пришел он, решающий момент, которого она и страшилась и желала, который оттягивала, цепляясь за любой повод, хотя и понимала всю бессмысленность этой оттяжки. Сейчас, мучаясь тем, что Максим вызвал ее и что им придется объясняться у всех на виду (возможно, даже на виду у Лили), она все-таки была благодарна ему за его нетерпение и решимость. В конце концов, чем раньше, тем лучше. Надо только проявить твердость. Сейчас важнее всего твердость. Прямо объяснить что и как. Быть твердой, сказать все и проститься. Хорошо, что есть основание спешить, хорошо, что ждет работа.

— Как же так… — произнес Добрынин, глядя себе под ноги, — …как же так, Люба?

Она ответила сразу, не хитря, не делая вида, что не понимает его:

— У меня дочь.

— У нее своя жизнь.

— О-о, до своей жизни ей еще далеко.

— Но вы сами говорили, что на будущий год Лиля уедет в институт. Значит, не так уж далеко. Ведь не так уж далеко, Люба?

Она долго не отвечала. Сухость перехватила горло. «Сказать или не сказать? А почему не сказать, раз это уже решено? Решено же!»

— Я уеду тоже… — произнесла она.

Он вскинул непонимающее, испуганное лицо:

— То есть как?.. Зачем?

— Уеду вместе с Лилией, Максим Харитонович.

Она выдержала его взгляд. У нее было такое ощущение, как будто она взлетела куда-то и все самое страшное, трудное осталось внизу, далеко-далеко. На душе было легко, пусто.

— Я не могу пустить ее одну, — объяснила она, прислушиваясь к своему удивительно спокойному голосу. — Лиля еще ребенок. Наконец, вы знаете, какое у нее здоровье… Но даже если бы мы и не собирались никуда ехать, ничего бы не изменилось… Будем жить для детей, Максим Харитонович. — Остановившись и заставив себя улыбнуться, она закончила: — Мне пора. Чего доброго, задержу зарплату — придется на себя заметку писать.

Он проводил ее до конторы.

Через Старые Лошкари проходила заезженная немощеная дорога. Была она старая, старше самого селения. В давности тарахтели по ней подводы, бегущие к городу. Теперь ее уминали разухабистые грузовики. Когда же наступала распутица, вязкую колею рубили гусеницами тракторы-тягачи. Подводы, грузовики, тракторы все глубже вгоняли дорогу в податливую землю. Буграстым, с рваными краями желобом легла она по единственной, кривой и длинной улице Старых Лошкарей, рассекла селение вдоль на две схожие половинки.

Добрынин задержался у первого дома селения. Со стороны Новых Лошкарей приближалась автомашина. Она неярко посвечивала одной зажженной фарой в ранних сумерках, сзади отваливался на обочину хвост пыли. Поравнявшись с Максимом Харитоновичем, машина с лету попала в выбоину. Вскинулся и присел кузов. Из-за борта выпрыгнул кирпич. Шлепнулся на дорогу — не раскололся, упал в пыль, что в пушок.

Пересекая дорогу, Добрынин подобрал кирпич. Сделал это механически, не думая. Пройдя несколько домов и оказавшись около своих ворот, ощутил вдруг в руке тяжесть кирпича. Усмехнулся горько и повернул щеколду тесовой калитки.

Во дворе, возле сарая, накрытые кусками толя были сложены обрезки бревен, доски и штабель кирпичей, большей частью битых, почерневших, — остались после перекладки печи. Максим Харитонович сунул туда свою находку.

За домом невидимая отцу Рита заводила мотоцикл. Мотор оглушительно затрещал и замер, опять затрещал и опять замер… Наконец Рита справилась с зажиганием. Мотор свирепо взревел, но затем, урезонившись, застрекотал ровно, миролюбиво.

Рита показалась из-за угла. Она сидела на мотоцикле по-мужски ухватисто, ладно. Статная фигура словно приросла к машине. Рита сияла, предвкушая удовольствие езды.

Проезжая мимо отца, она помахала ему. Но у ворот, заглушив мотор, соскочила с мотоцикла. Что-то не понравилось ей в отце, и она вернулась.

— Ты нездоров, папа?

Высокая, видная собой, она догнала отца ростом, но лицо у нее было пухленькое, розовое — Рите едва исполнилось восемнадцать.

Максим Харитонович выпрямился и ответил, бодрясь:

— С чего ты взяла? Устал просто… Ты куда?

— В общежитие. К Геннадию Сергеевичу, поконсультироваться.

— Ну, ну, — поощрительно произнес Добрынин, а сам никак не мог вспомнить, кто же это такой Геннадий Сергеевич. Наконец сообразил: «Ах да, это же Гена».

Рита заочно училась в железнодорожном техникуме. Сначала поступила на факультет, выпускающий техников-лаборантов локомотивного хозяйства. Поступила туда по совету начальницы деповской лаборатории, той самой лаборатории, в которой и работала Рита. Начальница, женщина уже пожилая, готовила себе замену. Но нынешней осенью Рита заставила начальницу, да и не только ее, ахнуть от изумления, объявив, что перевелась на тепловозный факультет. Отцу сказала не моргнув глазом:

— Ты сам всегда утверждал, что я по ошибке девчонкой родилась. Вот и буду помощником машиниста на тепловозе. А с пробирками пускай старушки возятся.

Максим Харитонович развел руками, но перечить не стал.

…Легко поверив отцу, успокоенная Рита подбежала к мотоциклу и завела его. Пересиливая треск и рев машины, крикнула:

— Придержи калитку, папа!

Некрасивый, громоздкий мотоцикл впритирку пролез через калитку. Был он редкой, допотопной марки. От заводского сохранилась рама да ободья колес, остальное — плод технической изворотливости Максима Харитоновича. Внешне машина сильно проигрывала, но за неказистыми формами ее крылась потрясающая мощность — мотоцикл развивал до 150 километров в час. Рита окрестила его «Жуть-150».

Девушка выехала на дорогу, не задерживаясь развернула машину и, показав отцу улыбающееся лицо, дала полный газ. По улице еще катился собачий лай, а мотоцикл уже трещал где-то возле станции.

Обойдя дом, Добрынин заметил оставленную Ритой канистру. Отнес ее под крыльцо. Не поднимаясь в дом, присел на ступеньках.

«Будем жить для детей, Максим Харитонович», — вспомнились слова Любы. Живое, ребяческое лицо дочери озорно улыбнулось Добрынину. Почему-то показалось, что Рита еще здесь, за воротами, разворачивается на мотоцикле. Даже стрекот мотора, казалось, явственно зазвучал в ушах… Потом почему-то вспомнился Овинский. Худое нервное лицо его выглядело то скорбным, то злым. Жесткий, будто в камне высеченный рот задвигался и произнес: «Учтите, у коммуниста нет ничего такого, что не должна знать партийная организация». Представилась щупленькая фигура Ивана Грозы, прыгающая среди машинистов на крыльце дежурки. «А этот что? — спросил себя Максим Харитонович, удивившись на какое-то мгновение, что вспомнил о Городилове. — Ах да, он же письмо написал». И без злобы — устало, равнодушно — подумал: «Дурак».

«Что же делать?..» Максим Харитонович уже не раз задавал себе этот вопрос. Вопрос сам собой вырывался из потока бессвязных мыслей и острых, свежих воспоминаний. Всплывал, исчезал и снова всплывал.

«Что же делать?» — опять спросил он себя и опять не смог собраться ни с мыслями, ни с желанием, чтобы ответить на этот вопрос.

«Люба, наверное, уже там», — подумал он. «Там» — значит в комнате редколлегии. Он представил себе, как она сидит за машинкой — не такая, какой она была в последнее время, а другая, прежняя. Взволнованно-сдержанная, она наклонила голову и чуть сжалась. Кофточка на груди то замирает, то беспокойно, тревожно поднимается и опускается.