Тот день, когда Пирогов и Камышинцев едва не погибли, когда оба они приблизились к последней черте, к самому краю жизни, был ранней весной сорок пятого.

На проливе им никогда не случалось быть в деле бок о бок. Каждый выполнял свое. А если говорить о том дне или о той критической поре, когда на мост двинулся большой лед. Пирогов выполнял даже не «свое» — попросился в команду подрывников.

Тот день… Камышинцев стоял с командиром батальона на мосту, в самом начале его; они наблюдали, как ниже моста, где уже не было крупного льда, а плыла всякая ледяная мелочь, высаживались с катеров на пирсы команды строителей. Начальник стройки отдал распоряжение, чтобы на мосту прекратили всякие работы, сняли с опор людей. Движение поездов было тоже приостановлено. Опасно — лед нажимал. На мосту остались только подрывники, в их числе два взвода бойцов роты Камышинцева. Оборону держали на всем четырехкилометровом протяжении моста. Бросали заряды уже не сверху, с ферм, а спустились к нижней части опор, к самой воде. В азарте борьбы нет-нет да выбегали на лед… Взрывы вспыхивали беспорядочно: то несколько сразу, то с интервалами; то едва ли не в одном месте — один, второй, третий, — то на расстоянии друг от друга; то неподалеку от берега, то совсем далеко, в конце этой прерывистой грохочущей огненной цепи… И несколько смельчаков добровольцев вместе с главным инженером строительства — Камышинцев знал обо всем этом — действовали выше моста на противоположной стороне пролива, прямо на огромном ледяном поле, остановившемся у берега. С ними был Олег. Хотя вот этого-то Камышинцев еще не знал, когда стоял на мосту с командиром батальона… К пирсу причалил катер «Нырок», и они увидели, что на трап вынесли кого-то на руках. Среди помогавших нести был главный инженер, и, значит, беда случилась с кем-то из той команды… Камышинцев сбежал с насыпи к этой группе людей и, поднявшись на носки, увидел из-за согнутых спин серое, безжизненное лицо Пирогова.

Но он был жив, его унесли в медпункт, а Камышинцев получил приказание отправиться с катером на мост, снять подрывников с трех опор — пятьдесят шестой, пятьдесят седьмой и пятьдесят восьмой. Не то чтобы опоры считали обреченными, но положение их было угрожающим… Камышинцев и сейчас помнил номера этих опор. Он не забудет их никогда. А уж пятьдесят восьмую!..

Когда все, что с ним случилось на пятьдесят восьмой, было позади, когда он и ефрейтор Макатанов — эту фамилию Камышинцев тоже не забудет — выбрались из воды на подоспевший к ним буксир «Крутой», когда им дали выпить спирту, Камышинцев, согреваясь, оглядел стоявших вокруг матросов. Он прочел в их глазах не просто изумление, а что-то близкое к недоверию или даже страху. Так, наверное, смотрели бы на выходцев с того света.

Двадцать метров… Со стороны это, очевидно, выглядело иначе. Страшнее. Обреченнее, что ли. Шут его знает как. Падение с высоты двадцать метров вместе с мостовой опорой.

Сначала Камышинцев снял подрывников с пятьдесят шестой и пятьдесят седьмой опор. Нельзя сказать, что они сразу оставляли свои позиции, как только им подавали знак с катера. Куда там! Камышинцеву приходилось спрыгивать с катера на опоры моста и сгонять с них бойцов. Они были не только подрывниками, прежде всего они были строителями — они возводили этот мост. Они возвели его за одиннадцать месяцев! Железнодорожный мост через морской пролив. В штормы, сатанинские ветры, в стужу, не зная передышки. Никто не сдался, никто не выбыл из их рядов. Выбыли только погибшие в этом одиннадцатимесячном рывке… Строители со счастливым сознанием, что дадут кратчайший путь поездам на фронт, с предвкушением великой радости того дня, когда соединятся берега пролива. И они пережили этот день ликования — поезда пошли. Но строительство продолжалось, мост укреплялся. Теперь ему выпало самое ответственное испытание — весенний ледоход. Испытание мосту и им, строителям. Мост и они были единым целым. Лед — местные старожилы утверждали, что двадцать пять лет не было такого льда, — двинулся на них… Да, Камышинцеву пришлось с бранью, со всяческими угрозами сгонять подрывников с опор. И вот пятьдесят восьмая. Ее защищал ефрейтор Макатанов. Он даже не обернулся в сторону приближающегося катера. Глянул на него, лишь когда катер причалил; глянул — и заспешил готовить очередной заряд взрывчатки. Камышинцев выпрыгнул на железобетонный пояс, который связывал металлические сваи опоры у самой воды и на котором и был Макатанов. Ефрейтор с ненавистью посмотрел на Камышинцева и крикнул:

— Ложись!

Швырнул заряд. Камышинцев бросился на обледенелый бетон, спрятал лицо. Содрогнулся воздух, по спине прошуршали осколки льда и брызги… Потом, продолжая лежать, Камышинцев и Макатанов посмотрели друг на друга. Лицо у ефрейтора, как у всех подрывников, было черное, задымленное, в кровавых царапинах и ссадинах, засохших и свежих.

— Товарищ старший лейтенант, разве не видите — опора в порядке? Стоит опора — лучше некуда.

— Стоит, но каждую минуту может…

— На то я и здесь, чтобы она не упала…

— Вставай, пойдем!

— Товарищ старший лейтенант!

— Пойдем, тебе говорят!

— Ты что? Ты что, хочешь, чтобы она упала? Ты почему такой приказ отдаешь? Ни одна опора на мосту не упала. И взрывчатки у меня много. Вон сколько взрывчатки! Выстоит опора. Поезда пойдут. Уходите! Моя опора. Ничего с ней не будет, пока я здесь. Поезда пойдут. Уходите!

И вот тогда Камышинцев подумал, что опора и в самом деле выдержит, что еще немного усилий — и давление льда ослабнет. Стоит рисковать, стоит бороться, ибо, если опора упадет, движение по мосту не скоро удастся возобновить… Он вскочил и подал знак рукой, чтобы катер отчаливал без него.

Камышинцев готовил заряды, а ефрейтор бросал их. Сколько они боролись? Двадцать, тридцать минут?.. По бетону побежали трещины, а кучно уходящие далеко вверх трубчатые сваи опоры начали угрожающе сотрясаться. Камышинцев крикнул: «Все, все! Давай наверх!» На этот раз Макатанов подчинился, и они полезли по скобам, приваренным к одной из свай.

Добраться до верха, вскарабкаться на ферму они не успели.

Наверное, они не погибли потому, что опора упала в сторону, почти перпендикулярно мосту, а концы опиравшихся на нее ферм обрушились в пролет, по оси моста. Все было и стремительно, и медленно. Медленным было падение опоры. Она словно бы склонялась устало и грузно. А стремительным было реагирование его, Камышинцева, на происходящее, его инстинктивные решения и действия: он поднялся на несколько скоб выше, к ефрейтору, и обхватил его, прижал к свае, чтобы тот не свалился или, чего доброго, не вздумал раньше времени прыгать; он зафиксировал, куда падают фермы; он крикнул ефрейтору: «Прыгай!» — и сам прыгнул вместе с ним, точно рассчитав момент: они опередили опору и успели отплыть от того места, куда она рухнула.

…Вот так было: и он, и Пирогов — оба они едва не погибли в один день. И оба они прошли фронты, воевали и теряли друзей.

Камышинцев отчетливо услышал станционное радио. Совсем близко Сортировка. Командный голос станционного диспетчера катился от репродукторов по путям. Со стуком и легким лязгом соединяются вагоны. Время от времени трубит маневровый локомотив… Камышинцев шел не на станцию; просто не заметил, как оказался недалеко от нее.

На другой стороне улочки из калитки низкого трехоконного деревянного дома — калитка и махонькие окна, будто какие-то ненастоящие, — вышли люди.

— Ну, счастливо вам, Михаил Сергеевич! — услышал Камышинцев мужской голос.

— Спасибо за все! — добавил женский.

— Да нет, вам спасибо! — прозвучал второй мужской голос, и Камышинцев узнал Баконина.

Тот тоже увидел и узнал его. Окликнул:

— Алексей Павлович!

Пришлось перейти на ту сторону. Баконин пожимал руку мужчине и женщине:

— Живите на здоровье!

Взял Камышинцева за локоть:

— На станцию? Или так, прогулка?

— Прогулка.

Они пошли по улочке.