— Мне безразлично.

— Ну да, тебе-то!.. Зато мне… Скажут, расписался муженек у Зоровой. Завалил после Баконина станцию — и в кусты. Ну нет, уволь меня от такого позора. Надеюсь, ты пока не дал согласия генеральному? Ты мастер что-нибудь этак, не подумавши. Нет уж, друг мой, соберись с силами и тяни. Сделай выводы и тяни. Сбежать — это проще всего. Имей мужество.

— Мужество? Слушай, а в чем оно будет заключаться? Останусь, буду шлепаться. И что меня — за мои ляпы, за неспособность начнете каленым железом жечь? Положим, веденеевские штучки не удовольствие. Эти его спектакли, финты эти… Так ведь привыкну. И к выговорам привыкну. С занесением, без занесения. А снять меня все равно не снимете: не разложенец, не пьяница, не вор, не взяточник. В чем же мужество-то?

— Исправляй положение вещей.

— Эх, кабы Олег Пирогов на Сортировку пришел!

— Знаешь, ты об этом забудь. Но в одном ты прав — на изобретательстве Пирогову следует крест ставить. Кстати, и сам он… Когда я была у Олега насчет Ольки, у него проскользнуло: рвать так рвать. И в самом деле, надо круглым дураком быть, чтобы после этой истории с Чистовым, этого провала… А тут есть возможность переключиться на серьезные, реальные дела.

— Я ему почти то же самое…

— Есть мысль поставить его вместо Серкова.

Камышинцев долго молчал.

— Чья же это мысль?

— Если скажу, что моя, так что?

— И ты делилась с кем-нибудь?

— Знает нод. И Глеб Андреевич.

— И они согласны?

— Согласятся.

— Ты же знала, что я рассчитываю на него. Ты же знала!

— Да не пойдет он на Сортировку. Какой ему резон? А тут!.. И объективно он нужнее на месте Серкова.

— «Объективно»… Эх ты!

Камышинцев ушел на кухню.

Он стоял в темноте на привычном своем месте у окна, курил «Беломор», пытаясь успокоиться.

Вспомнилось, как приходил к ним недавно Вадим Пирогов. Узнал о болезни матери и приехал в Ручьев.

Еще в дверях Камышинцев увидел, как волнуется парень, как стесняется и робеет. Даже вспотел. Он, похоже, вовсе не из этаких ловких, нахальных. И не шустр. Даже по движениям видно, даже по увесистой, плотной фигуре. А тут и вовсе — сама неуклюжесть. И язык пудовый… А что, было бы лучше, если бы заявился развязный типчик? Наглец, сознающий, как крепко ухватил тебя за глотку?

Ксения не вышла в переднюю. Пришлось Камышинцеву идти к ней. Она занималась какими-то расчетами. Делала вид, что занимается. А щека белая.

— Ксюша, к нам гость.

— И что? — Она продолжала набрасывать на бумагу цифры.

Он понизил голос:

— Нельзя же… Я проведу его сюда. Надо посидеть, поговорить.

— Я работаю.

— Не на кухне же?..

— Ты можешь оставить меня в покое?

Если даже парень не слышал всего этого, то уж, несомненно, обо всем догадался.

Пройдя с гостем на кухню и испытывая невероятный стыд, Камышинцев не нашел ничего лучшего, как ляпнуть:

— Я сейчас быстренько в магазин. Дома нет ничего такого, для знакомства…

Наверно, прозвучало заискивающе. Мерзость!

— Спасибо, не беспокойтесь.

Гость поднял голову, посмотрел Камышинцеву в глаза долгим прямым взглядом, в котором не было ни обиды, ни удивления. Даже укора не было. Спокойная пристальность. Пожалуй, одно лишь можно было прочесть в этом взгляде — этакую фиксацию случившегося и чуть ироническое: «Ну, ну!»

— Извините, пойду.

Стало ясно, уже ничего не поправишь. Сейчас, по крайней мере.

На лестничной площадке Вадим сказал:

— Папе и маме я… Вы не думайте, я скажу, что все было хорошо.

Будто пощечину влепил, хоть и не хотел.

…Камышинцев смотрел в окно на бульвар и курил, курил.

А может, не одни деловые соображения руководят ею, когда она проектирует поставить Олега на место Серкова? Все хочет своими руками — и поднять, и унизить одновременно? Может, сама того до конца не сознает — с чего загорелась двинуть Олега в урб.

Кончились спички. Он взял из стола новую коробку. Чиркнул… Вспомнилось: он вошел в комнату, намереваясь сказать Ксении насчет химкомбината, и увидел ее стоящую в кресле на коленях, склоненную к столу, — гибко согнувшееся тело, охваченное тонким халатиком, длинные, высоко обнажившиеся ноги.

В нем вдруг заговорило волнение; была обида, была злость, а рядом поднялось вот это. Дико, непостижимо, что желанна только она. Господи, хоть унялся бы в тебе наконец мужик! В мужицкой силе твоей и слабость твоя.

Камышинцев раздавил папиросу и пошел в гостиную. Ксении там не было. Он прошел в спальню. Ксения сидела у трельяжа и делала маникюр.

Он сел подле нее на постель:

— А не бросит Олег экспериментальный. Не пойдет участковым ревизором.

— Пойдет как миленький. — Она отвела подальше руку, посмотрела придирчиво на ногти и снова принялась работать пилкой.

Он подумал: не обидел тебя бог практическим умом, а все-таки самоуверенности у тебя свыше разума.

— Не пойдет — вот попомни.

— Уж ты провидец!

— Провидец или нет, а только не надейся: Олег не клюнет на твой крючок.

— Что значит — не клюнет? Что значит — крючок?

— Прекрасно знаешь, что значит.

— Ты чего мелешь?

Муж посмотрел ей в глаза:

— Брось!

— Знаешь!.. — Она взорвалась. — Катись ты!..

С языка готово было слететь что-нибудь еще более резкое, жалящее. А случалось, что в моменты их столкновений с языка едва не срывалось: осатанел ты мне, убирайся вон, слышишь?! Но она останавливалась. Не потому, что этот дом был в такой же мере его домом, как и ее. Тоненько, остро укалывала боязнь. Боязнь чего? Она не смогла бы ответить. Не задумывалась над этим, не пыталась искать ответ. Но всякий раз что-то будто одергивало ее.

Муж вынул из заднего кармана тренировочного костюма, который надевал дома, спички, папиросы и поднялся.

Что произойдет дальше, Ксения знала. Он опять отправится на кухню. Сначала будет сидеть там неслышно, а потом займется чем-нибудь по хозяйству там, на кухне, или в ванной, или в передней… Потом тихий и виноватый вернется в спальню. Впрочем, чаще она засыпала до его возвращения. Но если не засыпала, то слышала, как он молча ложится на свою кровать, как не спит, осторожно пошевеливаясь. Потом он протягивал к ней руку и робко дотрагивался до нее. Но ведь и она не спала, потому что хотела его движения к ней. Хотела, ждала.

Бывало, что она не ждала — ей просто не спалось — и не отвечала на его мольбу. Но поразительно: сейчас, негодующая, взбешенная, она все-таки чувствовала — сегодня она не отвергнет его.

Муж не пошел на кухню. Остановился в гостиной, у двери на балкон. Чиркнула спичка, скрипнула дверь: муж перешагнул через порог, оставив дверь на балкон открытой.

Время от времени за окном, что было рядом с балконной дверью, появлялась красная точечка — огонек папиросы… И снова вспыхнула спичка… В спальню потянуло прохладой. Ксения запахнула халат на груди и подумала с неожиданной тревогой: не простудился бы.

Вернувшись с балкона, он переоделся в свой повседневный рабочий костюм. Сказал:

— Я уже был на химкомбинате, дал согласие генеральному. В присутствии секретаря обкома партии. Такой свидетель, что слово назад не возьмешь.

Он прошел в переднюю. Ксения услышала, как зашуршал плащ.

Камышинцев шел по безлюдной, слабо освещенной улице в стороне от бульвара.

Когда-то было преклонение. Даже в думах не было — будешь или не будешь подчиняться ей. Себя забыл. Все в тебе смято чувством к ней. Любишь каждую клеточку ее существа. Какая уж тут самостоятельность, когда есть только она, а тебя нет. И это было счастьем. Вершиной счастья, вершиной жизни… Что осталось сейчас? Что умерло, что живо?

Разве не по ее вине он и Пирогов, в сущности, потеряли друг друга как друзья? Хотя, конечно, и сами виноваты, не без этого… Казалось бы, нет войны, живи и пользуйся благом дружбы, дли ее. А вот… Не задумываемся в жизненных передрягах, что настоящее — цены нет! — а что суетное.