— Завершил последнюю формальность по продаже дома. Выполнил поручение. Коммерция! Видели, какие хоромы? Позавчера отправил стариков, а сегодня уже новые хозяева переселились. Перебрался в гостиницу. Завтра утром отчаливаю наконец.

— Загостились!

— Не говорите.

Шли медленно. Собственно, Камышинцев-то ускорил бы шаги. Раздосадованный и недоумевающий — с какой стати Баконин остановил его, с чего прилип? — он рад был бы поскорее снова остаться наедине с собой. Но Баконин не торопился распрощаться.

Сказал:

— Поеду-ка я не автобусом, а пригородным поездочком до Ручьева-Центрального. Оттуда до гостиницы рукой подать. Быстрее выйдет, а?

— Пожалуй. — Камышинцев поглядел на часы. — Хотя пригородный не скоро.

— Автобусы в эту пору тоже не часто ходят.

— Это так.

Они замолчали.

Камышинцев вытащил из плаща «Беломор». Сначала протянул было пачку Баконину, но спохватился:

— Ах да, вы, кажется..

— Долго прожить хочу.

Камышинцев закурил. Было безветренно, спичка продолжала гореть в его руке. Он чуть дунул на нее — пламя неспешно погасло.

— Алексей Павлович, — значительно сказал Баконин, — а я не скуки ради вас остановил. Уезжаю завтра, но собраться надо да еще кое-что написать — в сущности, тороплюсь. И все-таки хорошо, что углядел вас. Слышал я, кое-кто здесь поговаривает: Баконин, вполне возможно, руки потирает. Сейчас, когда на Сортировке дела неважно пошли, особенно-де хорошо видно, как он умел управляться.

— Насчет рук, конечно, зря, а в остальном…

— Знал, что вы так скажете. Ладно, кокетничать не стану. Конечно, я в станцию много вложил.

— Вы оставили мне великолепное наследство, а я все растерял.

— Насчет великолепного вы, допустим, чересчур.

— Вот вы и кокетничаете.

— Ну, может, и так. Есть грех. Ладно, пусть великолепное. Но вы ничего не растеряли. Все, что вам Баконин оставил, действует. Возросла нагрузка на станцию — вот в чем штука. Дьявольски возросла. А вы стояли на месте. С тем, что я вам оставил. Простите, но это так.

— Чего ж «простите-то»? Правда.

— Дьявольский рост нагрузки. Жизнь нынче такая — сумасшедший темп. Не жизнь — винтовая лестница. Или, пожалуй, спираль. Крутая. Во всем так, всюду. Вверх, вверх! Вы небось усмехаетесь: открыл Америку!

— Я слушаю.

— Ладно, думайте что хотите, а я выговорюсь. Организм человеческий адаптируется быстро. А вот с привычками… Мы порой не подозреваем, как тяжело преодолеваются привычки. Я у себя на отделении вооружил башмачников вилками с длинной рукояткой. Поддевай башмак вилкой и ставь на рельс. Кажется, и ребенок поймет — вилкой безопаснее, чем руками. И что вы думаете, Алексей Павлович: если начальства поблизости нет, башмачники вилки эти в сторону и шпарят по-старому. А ведь всех обучили, всем внушили, расклеили инструкции, плакаты с рисунками. Башмачники все выслушали, все прочли, все одобрили, а как до дела… Сила привычки! А думаете, у нас, командиров, иначе? Мы такие же люди, и слабости у нас те же. Да вот не надо далеко за примером ходить. Нынче выдвинул я идею — концентрированно использовать путейскую ремонтную технику. Разумеется, крупную, тяжелую. Собирать со всей дороги. Сначала бросать на одно отделение, потом на другое. Мощный кулак. Бьюсь вот сейчас над этим. Думаете, ноды ухватились? Понимаю, каждый нод уверен, что сам-то свою технику более гибко использует. Понимаю, что и за сохранность техники боится. Понимаю. А все ж за этим инерция. Местничество. Каждый копнит свою копну. Надо в себе преодолевать, куда денешься. Я всегда вижу перед собой классический пример: ведь нашелся же человек, который первым в мире сел на двухколесный велосипед. В самом деле: не четыре колеса, не три, а два. А вот тот, самый первый, взял и поехал. Так и в жизни все время: не робей перед новым, не обманывай себя, не придумывай отговорки. Сто, двести раз упадешь, на двести первом поедешь на двух колесах. И как поедешь! Тут, если хотите, не просто смелость — нахрапистость, нахальство. Да-да, почти так… Иной мальчик или девочка учится играть на пианино пять, десять лет, и увы… И слух есть, и вроде бы старается, а все равно не игра — лепет. С заиканием, с вечной боязнью сбиться. Другой сразу берет инструмент за жабры. Ничего еще толком не умеет, а идет в атаку на всю клавиатуру. Конечно, поначалу порет бог знает что, но не отступает, снова, снова берет инструмент в оборот — весь, весь, а не чижик-пыжик одним пальчиком на четырех клавишах. А тут еще и технику игры не щадя себя осваивает. И пожалуйста — рождается силища. Музыкант! Маэстро!.. Вся жизнь человека — преодоление себя. Самое упорное сопротивление человек оказывает самому себе. Да, да, противник номер один в твоей жизни — ты сам. Но когда преодолеешь, когда оборвешь это чертово земное притяжение — хорошо! Дьявольское удовлетворение! Может, я хвастаюсь, не знаю, но иначе жить не могу.

— Очень разные мы…

— Чепуха! Захотеть надо! Как у вас сейчас со списчиками вагонов?

— А-а, дрянь дело!

— Хоть половина есть?.. Можно управиться.

— С половиной-то?

— Незачем списчику бегать вдоль поезда, на вагонах пометки делать. Посадите у входной горловины человека с телетайпом, постройте ему остекленное помещение… Вот что, встретимся-ка мы с вами завтра на станции.

— Вам же уезжать?

— А, семь бед — один ответ. Ну, согласны?.. Вот и славно!

Они поднялись на платформу пригородного поезда.

— Ничего, не уволят. Задержусь еще на денек. И вам помогу, и попытаюсь еще раз насчет этой своей идеи концентрированного использования путейской техники. Ну, знаю, есть в моей системе одно слабое место. Ну, пришлось бы поставить на это звено побольше людей. И все равно не чета нынешнему порядку. Огромный экономический эффект. А воспитательное значение кооперирования сил! Удар по местничеству, психологические факторы! Как вспомню, как подумаю, все во мне дыбом встает. А тут еще у Пирогова беда за бедой. Как я на него рассчитывал! С его-то помощью я бы эту паршивую загвоздку в технологическом цикле в два счета!.. Выкарабкается ли Злата Георгиевна? Какая несправедливость! Невероятно! Не хочу умалить дарования Олега Афанасьевича, всех его качеств, но и она… Знаете, есть такие жены… как бы сказать… Есть жены-творцы. Злата Георгиевна, она, понимаете, помогла… ну созданию Пирогова, что ли. Самое поразительное, что она и не подозревала этого… Вот и поезд. Значит, до завтра, Алексей Павлович!

…Сомкнулись, хлопнув, створки вагонных дверей, поезд ушел, а Камышинцев еще какое-то время стоял на платформе, глубоко взволнованный неожиданной готовностью Баконина помочь ему. Как ни пространно рассуждал Баконин насчет второй причины своего решения остаться еще на день, Камышинцев чувствовал — у Баконина нет веры, что ему удастся склонить на свою сторону Веденеева или Зорову, и остается он еще на день главным образом ради него, Камышинцева.

Он уже спускался с платформы, когда ему вспомнилась лаконичная баконинская фраза: «Есть жены-творцы». Внезапным контрапунктом родилась другая фраза: «А есть жены-разрушители». Он подумал о Ксении. Нет, он не отнес бы ее к этой категории. И все-таки разве невольно год за годом она не подтачивала в нем веру в себя? Злата укрепляла эту веру в себя в Олеге, хотя Олег и сам силен, и сам будь здоров из какого крепкого материала сделан, а Ксения подтачивала. Пусть невольно, но так. А значит — разрушала. Но ты-то, ты-то что? Ты-то позволял. И нечего валить все на нее. Плох сокол, что на воронье место сел.

А корень всех бед не в одном ее характере. Она не любит его — вот где все начала. Злата любит Олега. Только его. И не было у нее никого другого. Любовь созидает. Жены-творцы — это те, что любят. А женщина без любви — какая она женщина? Наверно, первое назначение женщины на земле — любить. Без этого она ни то ни се. Ни мужик, ни баба. Хотя и Ксения любит, но любит того, первого. Того, первого, нет, а любовь жива. Может, поначалу, когда вышла за него, Камышинцева, верила: пройдет, забудется, заживет. И он верил. Да нет, даже не так. Просто не думал об этом, значения не придавал. Был без памяти от своей любви. Но ничего не зажило. Она только и помнит: того, первого, любимого, нет, а он, Алексей Камышинцев, он, нелюбимый, вечно рядом. Может, мстит ему за это, сама того полностью не понимая.