— Это клесты, — разглядел я. — Они семенами шишек питаются. Вон сколько шишек на дереве, клесты вокруг них и крутятся!

Подпиленная елка зашаталась и, цепляясь за соседние деревья, начала клониться все ниже и ниже и, наконец, с глухим шумом легла в снег.

— Хорошо, — сказал Миша, — хорошо, что постепенно падала, не сразу грохнулась, а то сучья бы поломала.

Мы принялись обминать снег вокруг лежащего дерева.

— Да что они! — изумился Ваня. — Смотрите, прямо в лицо лезут!

Действительно, парочка клестов никак не хотела расстаться со своей кормилицей-елкой. Птицы с писком кружились вокруг вершины лежащего дерева, даже нас, людей, не боялись. Они всё пытались как будто пробраться в самую гущу веток.

— Может, у них кладовка там, еда на зиму заготовлена? — предположил Миша. — А ну-ка, ребята, давайте отойдем в сторону, посмотрим, что они будут делать.

Мы отошли. Птицы, покрутившись, полетав вокруг дерева, действительно вскоре будто нырнули в его густые ветви.

Мы потихоньку подошли, заглянули в чащу ветвей.

— Ребята, да там гнездо! — воскликнул Миша. — Смотрите!

В ту же секунду птицы снова вылетели из густой кроны дерева и с писком закружились над нами.

Действительно, на толстом суку у самого ствола виднелось аккуратно свитое гнездо и в нем несколько яичек. Они скатились ближе к краю гнезда, но не выпали из него. Хорошо, что ель не грохнулась на землю, а медленно как бы сползала вниз, вот гнездо цело и осталось. Но как же быть, что с ним делать?

— Да что они взбесились, что ли, зимой птенцов вздумали выводить? — изумился Ваня.

Тут я вспомнил, что мы с Михалычем когда-то читали у Брема о том, что клесты действительно выводят птенцов зимой и выкармливают их хвойными семенами. А чтобы голые птенчики не замерзли, мать и день и ночь не слетает с гнезда, греет малышей своим телом. Кормит всю семью папа-клест. А потом птенцы оперятся, тогда им никакой мороз не страшен.

Все это я рассказал Мише и Ване.

— Давайте я сейчас на соседнее дерево залезу и пристрою там гнездо, — предложил Миша. — Я его покрепче между сучков запихаю, небось не свалится.

Мы одобрили это предложение. Миша аккуратно вытащил гнездо с яичками из развилки веток лежащей ели, положил его в шапку, шапку осторожно спрятал за пазуху и, ловко перебираясь с сучка на сучок, полез на соседнюю старую густую ель.

— Не прижимайся к дереву, яйца подавишь! — кричали мы.

Миша пристроил гнездо примерно на такой, же высоте и почти в том же самом месте, где оно было и раньше, только на другом дереве, рядом. Закончив с этим делом, Миша спустился на землю.

— Ну, все в порядке, — сказал он.

— В порядке ли? — ответили мы с Ваней. — Нужно еще посмотреть, одобрят ли хозяева, что мы на новое место их дом передвинули.

Но птицы это явно одобрили. Не прошло и двух-трех минут, одна из них, конечно самочка, исчезла в густых ветвях дерева, а ее парочка — папа-клест — уселся на соседний сучок и громко-громко запел, совсем как весной.

Может быть, этой песней он хотел усладить слух своей крылатой подруги, чтобы она не скучала, сидя в гнезде, а может, благодарил нас за то, что мы позаботились о его будущем крылатом семействе. О чем пел папа-клест, мы так и не разобрали, поняли только одно: раз он так весело распевает, значит, на душе у него спокойно и хорошо, значит, и мы, загладив нашу случайную вину, можем со спокойной душой уезжать из леса и увезти с собой нашу зимнюю красавицу.

Елку поставили посредине зала, развесили украшения, обвили гирляндой разноцветных лампочек.

Под Новый год собралась молодежь, пели и танцевали вокруг дерева, и никто, кроме нас троих, не знал, что еще совсем недавно в этих густых зеленых ветвях было устроено птичье гнездышко и заботливая клестиха высиживала в нем птенцов.

«Как-то клестиха встречает теперь Новый год?» — подумал я. И мне вдруг так ясно представилась голубая морозная ночь. Лес, усыпанный снегом, темная, пахнущая смолой вершина ели и распушившаяся важная птичка в гнезде. И старый папа-клест, дремлющий тут же рядом на ветке.

А может быть, именно в эту новогоднюю ночь лопнули тонкие скорлупки яичек, и на свет появились желторотые малыши.

Следующая пьеса, над которой мы начали работать сейчас же после Нового года, была «Дети Ванюшина» С. Найденова. Мне в ней дали роль Алексея — младшего сына, который не может ужиться в душной, гнетущей атмосфере разваливающейся семьи и наконец уходит из нее. Эта роль мне очень нравилась. В ней было много трагических переживаний подростка, близких и понятных мне. А главное, не было никакой любви, ни поцелуев, ни объяснений. В общем, я чувствовал себя на сцене легко и свободно, и роль, кажется, удалась.

Увы, человек редко бывает доволен тем, что имеет. В тайне души я мечтал о другой роли — старшего брата Константина. Мне нравилась его раздраженность, его разочарованность. В пятнадцать лет это большинству ребят нравится. Ведь так хочется быть уже старше, а главное, не таким, каков ты есть на самом деле.

В этом спектакле особенно хорош был Ваня Благовещенский. Даже Ольга Владимировна это отметила. До сих пор помню, как он — старик Ванюшин — в последнем акте сидит на стуле в уголке комнаты, сидит, подавленный своими тяжелыми мыслями о развалившейся семье, и вдруг, ни к кому не обращаясь, говорит сам себе: «Все кончено… Полны ведра слез… Унеси-ка!»

Что-то безнадежное, полное безысходной тоски звучало в этих словах. И говорил их Ваня совсем просто и очень тихо, но так, что их слышал весь зал. Говорил и думал о страшной человеческой судьбе, судьбе старика Ванюшина, а может — кто знает? — может, предчувствовал и свою горькую участь. Несколько лет спустя он сошел с ума и кончил жизнь в тульской больнице умалишенных.

Наступило лето.

Но наш театр на летний сезон не закрылся, наоборот, работа в нем еще пуще закипела. Наконец-то приехали в Чернь отдохнуть долгожданные гости — Николай Николаевич Рахманов и его жена. Оба молодые, энергичные, веселые. Слово «отдохнуть» они понимали так же, как и мы: это значило не сидеть сложа руки, а заняться каким-нибудь интересным делом.

Ольга Владимировна тут же придумала поставить две пьесы с музыкой и танцами. В них можно было использовать и Николая Николаевича как музыканта-композитора, и Нину Семеновну как балерину-педагога.

Увы, ни в одной из этих пьес мне участвовать не пришлось. Зато в обеих блеснул Ваня Благовещенский. Нужно прямо сказать, что тут уж он сразу покорил сердца всех чернских барышень. Названия пьес не помню, зато очень хорошо помню их содержание.

Первая — сказка о том, как поздней осенью ветер срывает с деревьев листву, обнажает лес и гонит птиц в теплые страны. Но в осеннем лесу остается одна больная птичка, она очень слаба и не может лететь. Напрасно ищет она приют у разных деревьев. Их ветви голы, им негде приютить несчастную птицу. И только вечнозеленые ели и сосны принимают ее под свой густой кров и укрывают от злого холодного ветра.

Роль злодея-ветра Ольга Владимировна и поручила Ване. Он был одет в дымчатое трико, носился по сцене, как настоящий ветер, с развевающимся огромным газовым плащом. А следом за ним бежали толпою ребятишки, наряженные, как красные и желтые листочки. Все это выглядело на сцене очень эффектно и красиво. Тут же под музыку Ваня декламировал:

А детишки отвечали ему хором:

Ваня продолжал: