Секунду длилось молчание. Потом Михалыч надел шляпу и, все так же хитро улыбаясь, будто говоря: Вот оно в чем дело-то!» — проследовал своей дорогой, а мы, совершенно огорошенные, побрели домой.
Последствия этой встречи сказались в тот же день. Вернувшись домой к обеду и садясь за стол, Михалыч вдруг запел:
Ах вы салочки, вы русалочки,
Ах вы палочки, выручалочки!..
— Что ты какую чепуху поешь, — возмутилась мама, — да еще за столом?! Какие там салочки, русалочки?
Михалыч уселся поудобнее и, лукаво поглядывая на нас с Сережей, ответил маме:
— Мадам, если бы вы были более наблюдательной, то этот романс не показался бы вам столь чепуховым.
В этот день Михалыч был вообще крайне весел и прямо извел нас с Сережей своими намеками. Уж лучше бы все сразу маме сказал: «семь бед — один ответ». Это Михалыч, конечно, и сделал, только в наше отсутствие. Но результат его сообщения оказался для нас совершенно неожиданным.
За вечерним чаем мы с Сережей мучительно обдумывали, как же сегодня вечером удрать в городской сад. Сказать при Михалыче, что мы идем играть в салочки, после его застольного романса было просто невозможно. Что же еще придумать?
Но придумывать ровно ничего и не пришлось. Разливая чай, мама вдруг сказала:
— Алексей Михайлович говорил мне, что встретил вас сегодня. Вы из леса с грибами шли. И девочки Гореловы тоже с вами. Прекрасно делаете, — продолжала мама, — гораздо лучше в лес ходить, чем на пыльном выгоне в этот дурацкий футбол играть, еще друг другу ноги переломаете… Ты знаешь, — обратилась мама к Алексею Михайловичу, — я ведь была как-то у Гореловых, ходила к самой, к матери. У нее в саду удивительная клубника. Она мне усы от нее дала. Наша розовая — это из их сада. Только почему-то у нас и мельче, и кислее. Я к Гореловым несколько раз заходила, — продолжала мама, — и дочерей видела. Очень милые все, такие внимательные, приветливые. А самая младшая, кажется Соней зовут, прехорошенькая.
Дорогая мама, лучшего она ничего не могла сказать! Но Сережа вдруг почему-то нахохлился.
— Да, младшая — это, верно, черненькая? — Михалыч вопросительно взглянул на нас. И, обернувшись к маме, кивнул в знак согласия. — Весьма недурна. — Он с видом бывалого человека закурил папиросу и добавил: — Но и вторая, постарше, тоже очень мила!
Вот и Сережа опустил голову и украдкой заулыбался.
В общем, Михалычево «открытие» сразу изменило все к лучшему.
— Почему же вы сразу не сказали, что у вас знакомые девушки, что вы с ними проводите время? — спросила мама. — А мы с Алексей Михайловичем уж бог знает что думали. Футбол-то еще полбеды, хуже — карты, выпивки… А с девушками пойти погулять — что ж тут дурного?
Почему мы сами об этом не сказали? Как мама мже смогла задать подобный вопрос? Неужели же она сама-то не была такой, как Соня или Тоня, да разве об этом так просто скажешь?
Но все, видно, к лучшему. Теперь уж мы с Сережей могли идти в городской сад или на какую другую прогулку, ничего не скрывая дома. Значит, очень хорошо, что Михалыч тогда про салочек-русалочек романс пропел.
Я ДОЛЖЕН ОБЪЯСНИТЬСЯ
Домашние недоразумения все уладились. Зато у меня возникло совсем новое, может быть, в тысячу раз более сложное и мучительное затруднение. Явилось оно не сразу, а очень постепенно и внешне совсем ни в чем не выражалось.
Мы с Соней продолжали дружить, так же чудесно проводили время. Но в тайне души я ведь отлично понимал, что Соня не Миша Ходак и не Коля Кусков. Те мне просто друзья, а Соня… Тут совсем иное дело. В Соню я влюблен и, как это ни страшно, должен рано или поздно открыться ей в своей любви. Я и в книжках об этом читал да и из разговоров с ребятами отлично знал, что так уж положено. Хочешь не хочешь, а объясняться в любви придется. Счастливый Сережа, он уж давно Тоне объяснился, сам мне об этом сказал. Тоня ответила, что тоже влюблена в него. Теперь у них все ясно и просто: когда кончат высшие учебные заведения, сейчас же поженятся. В знак того, что у них уже полная договоренность, они с Тоней перешли на «ты».
А у меня все эти мучения еще впереди. Я даже ночи стал плохо спать, все думал: как же мне это сделать и когда? Нельзя же просто отозвать Соню в сторонку и рассказать о своей любви. А вдруг она расхохочется. Что тогда? Или, еще хуже, посмотрит изумленно своими огромными глазищами и скажет: «Да вы что, с ума сошли? Как вы смеете мне такие вещи говорить?» От этих мыслей меня кидало то в жар, то в холод.
Я все думал, думал об одном и том же и стал настолько рассеян, что домашние начали невольно замечать.
Однажды во время обеда, когда я совсем погрузился в мучительные мысли, мама вдруг спросила меня:
— Юрочка, ты что, папуаса какого-нибудь изображаешь? У вас что, спектакль будет?
— Какой спектакль, какого папуаса?
— А почему же ты вдруг стал котлеты и макароны рукой из тарелки хватать? Ведь вилка рядом.
Михалыч лукаво взглянул на меня и почему-то вдруг совсем некстати продекламировал:
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
Ох уж этот Михалыч! Насквозь человека видит. Вот что значит хирург: привык человечье нутро потрошить. От него ничего не скроешь.
Другой раз так же за обедом просто анекдот получился.
Сидел я, как обычно теперь, погруженный в свои мысли, думал о том, что будет, если Соня не ответит мне взаимностью. Думал и машинально съел все, что мне мама в тарелку положила.
Мама спрашивает, не хочу ли я еще.
А я в ответ, собственно, не на ее слова, а на свои мысли:
— Нет, — говорю, — если на то пошло, уж лучше совсем не жить.
Мама пожала плечами.
— Вот чудак-то, раз не хочешь, пожалуйста, не ешь. Зачем же такие крайности!
Противный Сережка взял да и рассказал об этом случае Тоне и Соне. Они очень смеялись. А потом Соня начала допытываться, о чем я думал, когда так ответил. Вообще она стала какая-то другая. А может, мне все это казалось. Нет, увы, чего-то ждала.
Почему-то стала ко мне придираться за разные пустяки, высмеивать меня. Раньше она этого никогда не делала. По всему видно — пора объясняться в любви. Обязательно надо, и как можно скорее, пока еще лето, тепло. А то настанет осень, зима, тогда и подходящего места и времени не найдешь. Пора! Я ходил, как к смерти приговоренный.
Наступили уже по-осеннему прохладные, темные вечера. Деревья начали понемногу желтеть. В городском саду под ногами уже зашуршала первая опавшая листва.
И вот в один из таких вечеров, когда мы, как всегда, прогуливались вчетвером по аллее городского сада, Тоня вдруг вспомнила, что ей зачем-то нужно срочно домой. Сережа пошел ее провожать, а я остался вдвоем с Соней. Вот когда я почувствовал себя в когтях неизбежности». Сегодня или никогда!
Мы завернули в одну из боковых аллей и уселись на скамеечку. В саду не было никого. Темно, тихо кругом, только изредка с легким шорохом, цепляясь за ветки, падали увядшие листья. Мы молчали.
«О чем начать говорить? — с волнением думал я. О каких-нибудь пустяках — не к месту и не ко времени, да с них потом не перейдешь к самому главному. Нет, с главного и надо сразу же начинать. Вот как в холодную воду: нельзя постепенно, нужно бултых — и все».
— Соня! — проговорил я каким-то глухим, самому себе незнакомым голосом.
Она взглянула на меня вопросительно.
— Соня, — повторил я, — вы, вы… конечно, давно видите…
«Что ж дальше-то говорить? — вихрем пронеслось в голове. — Сказать, что я ее люблю? Нет, такое слово я не выговорю, хоть убейте».
— Вы, конечно, видите, что вы… что вы мне очень нравитесь, даже просто ужасно… я просто не знаю сам. Вот и котлету тогда рукой… все из-за вас…
«Это бы не нужно говорить, про котлету», — подумал я и осекся.
