Вот и теперь, слушая Маргариту Ивановну, я, по совести, сколько ни пытался, не мог себе вообразить ни сада, ни березовой аллеи… «А нужно ли непременно что-нибудь себе представлять, — подумал я, — когда на душе и так хорошо?»

Потом Маргарита Ивановна играла «Сентябрь» — охоту. Вот это представить себе было легко. Слушаешь и действительно будто видишь, как охотники верхом на конях отправляются на охоту с борзыми. Даже как будто охотничий рог слышится. И так все это бодро, весело. Ну, прямо кажется: сели на коней да и поскакали.

— А это «Октябрь» — осенняя песня, — сказала Маргарита Ивановна. — Эпиграфом к ней Петр Ильич взял первые строки из стихотворения А. Толстого:

Такие грустные картины, — сказала Маргарита Ивановна, — были понятны, близки и даже просто сродни самому Чайковскому. Петр Ильич в личной жизни был очень несчастливый человек, совсем одинокий, всегда задумчивый, с тревожной, впечатлительной душой. Потому-то ему особенно удавалась именно такая музыка, где чувствуется раздумье над жизнью и неутешная грусть о том, что так быстро и невозвратно все проходит. — Маргарита Ивановна взглянула в ноты и еще раз прочитала:-«Осень, обсыпается весь наш бедный сад…» Вот и листья на деревьях когда-то были сочные, зеленые, полные свежих соков, а теперь они высохли, пожелтели, падают с веток на землю. Скоро зима. Грустно. Жалко ушедшего лета, как жалко прожитой жизни… Ведь и в жизни человека тоже наступает осень, когда все молодое, светлое, радостное уже позади. Слушайте, дорогие мои, Чайковский расскажет вам об этом лучше меня. — И Маргарита Ивановна тихонько заиграла.

А под конец она сыграла «Ноябрь», «Тройку». Вот тут все сразу ясно и понятно, будто сам сидишь в санках и слушаешь, как звенят, переговариваются бубенчики. А по сторонам поля, перелески… Так бы вот ехал и ехал куда глаза глядят. И мне вдруг захотелось, чтобы поскорее наступала зима.

Маргарита Ивановна кончила играть, зажгла настольную лампу со стеклянным розовым абажуром, а свечи потушила. Над свечами закурился сизый дымок, и опять в комнате празднично запахло зажженной елкой.

Скоро мы попрощались с Маргаритой Ивановной. Она накинула на плечи теплый пуховый платок, вышла на крыльцо нас проводить.

— Вот и зима! — весело сказала она.

Действительно, ступеньки крыльца уже слегка запорошило. Большие белые снежинки, мохнатые и хрупкие, как ночные бабочки, веселым роем кружились в косом свете лампы, кружились и тихо, беззвучно опускались на землю и на кусты сирени в палисаднике перед домом.

«Может, к завтрему подвалит побольше — пороша будет», — подумал я, и сердце сжалось от сладкой надежды.

Зима пришла далеко не сразу. Через несколько дней после первой пороши снег растаял, и вновь наступило осеннее ненастье: то мороз, ветер, то дождь со снегом, не хочется и нос на улицу высунуть. В школе холод, занятий никаких нет. Немногие учителя, которые у нас еще были, стали приходить в училище все реже и реже: кто дрова на зиму запасает, кто за картофелем, за капустой в деревню уехал — до школьных ли занятий теперь?!

Да и вообще настроение в городке было тревожное. Во всех домах и на всех перекрестках только и говорили: «Не сегодня-завтра жди таких событий, только ахнешь!» Говорили, что в Петрограде, в Москве и вообще во всех больших городах России рабочие устраивают забастовки, что на фронте дела совсем разладились. Правительство Керенского, да и он сам, не сегодня-завтра полетит в тартарары.

Городские кумушки-всезнайки поговаривали еще и о другом: что все дело мутят большевики. Но кто такие эти большевики и что они, собственно, хотят, толком никто из них не мог объяснить.

Как-то раз, помню, шли мы с мамой из магазина. Навстречу Аделаида Александровна Соколова. Ну, это «сорока» известная, все новости знает: и что было, и чего не было, — все она знает, в один миг по всему городу разнесет.

Увидела Аделаида Александровна маму — прямо к ней. У самой лицо встревоженное, все даже в красных пятнах от волнения. Наспех поздоровалась. За руку маму держит, не выпускает.

— Слыхали, Надежда Николаевна, что на белом свете-то творится?

— А что такое? — спросила мама.

— Да как же. Насчет большевиков. Не сегодня-завтра до власти доберутся. Ну, тогда всем конец.

— А что ж они такое сделали? — не без тревоги спросила мама.

— Вот что. У тех, кто побогаче живет, денежки или вещички, имущество какое имеет, отнимут все, поделят между собой, а там и поминай как звали.

— Да куда же они с деньгами, со всем имуществом денутся? — удивилась мама.

— Как — куда? — усмехнулась Аделаида Александровна. — За границу — вот куда. — И, наклонившись к маме, стала потихоньку рассказывать: — Их-то самый главный — Ленин, он ведь из-за границы недавно только приехал, из Германии. Он-то все и мутит здесь, в тылу, чтобы немцы нас голыми руками на фронте захватили. Шпион он немецкий, шпион — вот он кто!

— А как же наше-то правительство на него смотрит? — сказала мама. — Ведь не при царе живем. Ну, раньше говорили: царь — тюфяк, кругом шпионы и сама царица — шпионка, а царь только ушами хлопает. За это его и прогнали. А теперешние?

— Такие же слюнтяи, — махнула рукой Аделаида Александровна. — Керенский ничуть не лучше. Да еще кто знает, что у этого Керенского у самого-то на уме.

Аделаида Александровна совсем прильнула к маме.

— Может, они давно уж с этим, Лениным, и договорились. Заберут все, что поценнее, у нас, у дураков, да прямо за границу, в Германию.

— Что-то неправдоподобно все это, — недоверчиво покачала головой мама.

— Неправдоподобно, не верите, не верите? — затараторила Аделаида Александровна. — Ну вот, посмотрите — сами увидите, тогда меня вспомните, да уж поздно будет.

— А что же вспоминать? Что будет, то будет, — нерешительно проговорила мама.

— А то вспоминать, — перебила ее Аделаида Александровна, — что дураками не нужно быть, что поценнее, подороже — припрятать подальше. Знаете поговорку: «Подальше припрячешь, поближе возьмешь».

— Собственно, у нас и прятать особенно нечего, — пожала плечами мама, — вот разве ружья. Да куда же их спрячешь? Все в городе знают, что у нас охотники…

— Нет, нет, я не про ружья, я про другое, что пойми, ше, да поценнее. Ну, золотишко, колечки, вещички разные. — И она при этом сделала очень забавный жест, будто кладет в ямку и зарывает что-то.

Мама даже улыбнулась.

— Насчет этого нам, увы, не придется беспокоиться. Мой Алексей Михайлович, к великому сожалению, не очень бережлив. — Мама повторила тот же забавный жест: — Прятать-то нечего.

Аделаида Александровна сразу спохватилась, что наболтала лишнего.

— Да-да. Это конечно. Это я так, к слову. Нам прятать тоже нечего. Пусть приходят, пусть хоть завтра приходят. Я не про нас с вами, я про других. У кого есть что припрятать — вот тем зевать не нужно. «Кто зевает, тот воду хлебает». Ну, побегу, милочка. Дел по горло, а я тут с вами стою и болтаю. — И она, попрощавшись, побежала дальше.

— Мама, что это она говорит? Неужто правда? — спросил я.

— Да что ее слушать, — махнула мама рукой, — болтает, что в голову взбредет!

Но, придя домой, мама все-таки за обедом рассказала Михалычу о том, что ей сегодня наговорила «наша чернская сорока».

— Про шпионов — это, конечно, ерунда, — ответил Михалыч, — а насчет какого-то переворота везде поговаривают. Правители-то наши — Керенский и компания — совсем осрамились, не оправдали себя.

— Да чем же не оправдали? — возразила махи. — Что же ты от них особенного хочешь?