Всего десять минут назад она вошла в эту комнату чужая, важная и даже немножко чопорная. И вот теперь она уже совсем своя, простая, близкая; она собрала нас всех вокруг себя, уселась на первый попавшийся стул и толкует с нами о будущих спектаклях, о том, как бережно нужно относиться к искусству вообще и к искусству актера в частности.

— В искусстве все должно быть просто, искренне и глубоко, — говорила она, — никакой фальши, никакого наигрыша. Читайте Пушкина: стихи, поэмы, прозу… Вот у кого нужно учиться, учиться вдумчиво, терпеливо, упорно, именно так, как он сам, не переставая, учился всю жизнь до последнего дня, совершенствуя свое гениальное мастерство.

— Но ведь не один же Пушкин создал искусство, — возразил кто-то из слушателей, — а современные течения, ну хоть бы Бальмонт, Игорь Северянин…

Ольга Владимировна взглянула на говорящего.

— Не все золото, что блестит, — чуть-чуть улыбнувшись, ответила она. — Конечно, все это тонко, красиво, но все-таки нужно уметь отличать от внешней красивости настоящую, подлинную красоту. У Бальмонта, у Северянина, в основном, все внешнее, искание новой формы, каких-то звучаний… В общем, когда я читаю Пушкина, я чувствую огромное душевное удовлетворение. Ну, а Северянин… это уж на чей вкус. Впрочем, вероятно, и это хорошо, — поспешила добавить она, видимо не желая обидеть своего собеседника.

Потом разговор перешел на то, как у нас оформлен спектакль, на декорации, бутафорию… Ольга Владимировна все очень хвалила. А когда узнала, что все это сделано собственными руками, вернее, руками одного человека — Сергея Леонидовича, она просто пришла в восторг.

— Да мы с вами здесь чудеса можем сделать! — говорила она, вся разрумянившись от волнения. — Я ехала в какую-то глушь, думала, с тоски умру, а попала прямо в сказку!

— А вы весь наш нардом видели? — с гордостью спросил кто-то. — Видели наше фойе?

— Видела, видела, — вдруг каким-то уже совсем не таким восторженным голосом ответила Ольга Владимировна.

— И вам оно не понравилось?

— Нет, что вы, очень понравилось, — поспешно ответила Ольга Владимировна. — Я, признаться, даже в Москве ничего подобного не видела. Такое сочетание роскоши и вместе с тем простоты, изящества… Это же не фойе — это музей! Можно часами любоваться и картинами, и скульптурой! Да и вся обстановка: эти зеркала, кресла, диваны — просто поразительно! В первый момент мне было даже страшно сесть в такое кресло. Хочется любоваться, а не пользоваться всем этим великолепием. Оно так и просится в какую-то старинную гостиную, во дворец…

— Оно и понятно, домой запросилось, — тихонько, чтобы Ольга Владимировна не услышала, произнес Миша Благовещенский.

Но у Ольги Владимировны оказался поразительно тонкий слух. Она услышала Мишины слова, хотя, конечно, и не поняла их истинный смысл — насчет дворца княгини Имеретинской, откуда мы перевезли эти вещи к нам в нардом.

— Вы тоже со мной согласны? — обратилась она прямо к Мише. — Ну домой, во дворец, вероятно, их не стоит отвозить, а вот в музей очень бы стоило. Я, конечно, не хочу вам советовать: это ведь ваше имущество, вы можете с ним как хотите поступать. Всем этим должен пользоваться народ, вопрос только — как? — Она улыбнулась и продолжала: — Перед спектаклем один очень милый мальчик вскочил в грязных сапогах прямо на кресло и что-то начал ораторствовать перед своими приятелями. Я понимаю: это шутка, маленькое озорство. Только кресло-то вряд ли так долго выдержит. И еще вот: кто-то, конечно тоже в шутку, Венере, что в углу стоит, чернильным карандашом усики подрисовал. Очень забавно получилось… Я бы, право, в музей все это отдала.

Она секунду помолчала и опять заговорила:

— Я думаю, многие из вас были в Художественном театре. Вспомните, как все там строго и скромно. Там все настраивает зрителя на то, чтобы он без всяких помех мог воспринять жизнь, которая перед ним раскроется со сцены. В театре — в фойе, в зрительном зале — нигде не должно быть ничего лишнего, ничего такого, что бы рассеивало, отвлекало внимание зрителя, все должно быть просто и строго.

Поздно, очень поздно разошлись мы в тот вечер из нардома, но уходили совсем не усталые, а, наоборот, в каком-то особенно приподнятом настроении. Все чувствовали, что с этого дня в нашу жизнь влилось что-то новое и по-настоящему значительное.

В 1961 году Всероссийское театральное общество выпустило сборник статей о творчестве крупного актера Ивана Николаевича Берсенева. В этом сборнике на девятнадцатой странице есть такие строки: «…Марджанов, понимая, что молодой Берсенев нуждается в серьезной профессиональной школе мастерства, поручил его заботам режиссера Ольги Владимировны Рахмановой, с которой Берсенев увлеченно занимался. Судя по его рассказам, она отлично преподавала мастерство актера». К этой справедливой оценке, вероятно, могло бы присоединиться немало тех, кого Ольга Владимировна сделала настоящими актерами.

Вот какого педагога послала нам судьба в самую горячую пору нашей юности, нашего увлечения театром!

^{Ольга Владимировна предложила нам подготовить к постановке пьесу Островского «Бедность не порок»}

Со следующего дня, вернее, с той самой минуты, когда Ольга Владимировна не как случайный гость, а как наш старший друг и наставник переступила порог чернского нардома, все в нем пошло по-новому.

Ольга Владимировна предложила нам подготовить к постановке пьесу Островского «Бедность не порок».

— Но что значит подготовить спектакль? — спросила она. — Вы, вероятно, считаете, что подготовка начинается с того, чтобы распределить роли, выучить их и начать репетировать: кому где стать или сесть, что кому делать…

Конечно, мы именно так это и понимали. Ольга Владимировна улыбнулась.

— Нет, друзья мои, — сказала она, — это уже завершающий момент. Подготовка начинается совсем с другого — с разбора пьесы, с раздумья над тем, что хотел выразить в ней автор.

— Ну, в данном случае это и так ясно, — возразил Миша Благовещенский. — Само название пьесы говорит о том, что хотел выразить в ней автор: бедность не порок, то есть не гонись за богатством…

— А за чем же гонись? — перебила его Ольга Владимировна.

— Ну как — за чем? Ну, за хорошим человеком… чтобы честный был… Ну, вообще хороший! — засмеялся Миша. — Это же и так ясно.

— А кто же, по-вашему, в пьесе такой хороший человек?

— Как — кто? Митя и Любим Карпыч.

— А Гордей Карпыч плохой? — опять спросила Ольга Владимировна.

— Конечно, раз дочь за негодяя хотел замуж отдать, значит, плохой.

— А почему же он ее не отдал в конце концов? Почему благодарит пьяницу-брата, что тот его уму-разуму научил? Значит, он не очень плохой?

— Да, не очень плохой, — протянул Миша. — Собственно, вначале был плохой, а потом… потом опомнился. Ну и… ну и стал получше… — Миша почувствовал, что сам немного запутался. Он махнул рукой и рассмеялся. — А, кто их там разберет, купцов-то этих!

Все мы тоже рассмеялись, и Ольга Владимировна вместе с нами.

— Кто их разберет? — повторила она. — Если мы за эту пьесу беремся, нам и нужно прежде всего каждого из действующих лиц разобрать. Кто он, почему именно так, а не иначе действует. Так ведь в жизни не бывает: все время был человек плохой, а потом вдруг опомнился и ни с того ни с сего стал хороший. Так не бывает, — повторила она. — Дело тут гораздо сложнее. Гордей Карпыч по натуре совсем не плохой человек, только темный, невежественный. А темнота, да еще плюс к ней богатство, почет для таких же неученых, как он сам, — это страшная вещь. Тут и хороший человек может голову потерять и наделать невесть чего, особенно если к нему в друзья такой отъявленный подлец, как Коршунов, вотрется. — Она опять поглядела на Мишу и продолжала: — Значит, тому, кто будет играть Гордея Карпыча, нужно очень и очень подумать над образом этого человека, совсем неплохого, даже доброго от природы, но самодура, зазнавшегося невежду. Он ведь и сам запутался, сам толком не знает, чего он хочет. Это настоящая ворона в павлиньих перьях. Помните, он своей жене-старухе говорит, чтобы она не смела девушек звать песни петь, а если уж хочет повеселиться, устроила бы бал, позвала бы музыкантов… — Ольга Владимировна невольно рассмеялась. — Ну, вы представляете себе: старая неграмотная старуха и вдруг устраивает для своего развлечения бал с музыкантами?! Ну можно ли представить себе что-нибудь более дикое, нелепое…