— Ну, зимой на каникулы приедешь, тогда и поохотимся, — утешал меня Миша.

Однажды сидели мы с ним на лавочке во дворе их дома, разговаривали об охоте. Вдруг калитка с шумом распахнулась, и во двор вошел здоровенный парень лет двадцати двух — двадцати трех, рыжеватый, курносый, в пиджаке и в сапогах. Он вел на веревке гончую собаку.

— Здорово, молодцы! — весело поздоровался он с нами, протягивая руку и мне, как старому, давнишнему приятелю. — Насчет охоты небось мерекаете? Знаю я вас, браконьеров! Уж, поди, всех зайцев моих перебили. — Он хитро подмигнул. — Ничего, моих никто не побьет, целы останутся!..

— Да ладно трепаться! — также весело, по-приятельски перебил его Миша. — Скажи лучше, откуда пса достал, что-то такого у тебя раньше не видел.

— Плохо смотрел, вот и не видел, — ответил парень и, подсев к нам, понизив голос, доверительно заговорил: — Без трепотни, вот что, Мишуха: подержи у себя кобеля с недельку. Жратву ему я принесу. Мне дома-то держать не с руки. Ну, ты сам мерекай, в чем суть дела.

— Ох, Николай, не впутывай ты меня в эти дела! — стал отнекиваться Миша.

— Да что впутывать-то? Вместе ведь охотиться будем. Кобель мировой. Вот подержишь недельку, попривыкнет к дому, тогда в лес сходим, сам послушаешь. Голосина — за версту слышно, а уж вязок, как смола. Уж если взял зайца или лису, как прилипнет к следу. До тех пор гонять будет, пока не убьешь.

Миша, видимо, колебался.

— А если ко мне придут, спросят? Ведь все знают, что вместе охотимся.

— Кто придет, кто знает? Кобель-то не здешний, издалека, верст за тридцать отседова привезен.

— А ты что ж у себя держать не хочешь? — спросил Миша.

— Вот дурья голова, — хлопнул его по плечу приятель, — да ты что, батьку моего не знаешь, что ли? От одной колготни его вместе с кобелем сбежишь.

— Ну ладно, подержу, — нерешительно согласился Миша, — только корма приноси, у меня и свою сучонку кормить нечем.

— Об этом и не печалься. Я и для свово, и для твоей — обоим жратву принесу. Завтра же на мельницу сбегаю, овсянки целым мешком разживусь. А приварок с бойни — требуху разную, — всего достану. А придет осень, сам благодарить будешь: кобель геройский, смола, а не кобель. Только бей, не зевай, а он уж не выдаст. И кличка какая — Амур! Река такая в Сибири имеется, самая главная. Амур! — повторил он с гордостью. — Ну, ребята, мне на гулянку пора. Счастливо оставаться. — И он, отдав Мише собаку, быстро простился с нами и ушел.

— Кто это? — спросил я у Миши.

— А ты разве не знаешь? Колька Кусков. — Миша покачал головой. — Ох и парень жох, огонь, а не парень! Охотник лихой. И отец его тоже охотник. Сапожники они оба. Отец-то — деляга, настоящий мастер, хромовые шьет, починкой старья и не займается.

— А Коля тоже хороший мастер?

Миша рассмеялся, даже рукой махнул.

— Лодырь он хороший, вроде меня. Только дырки латать и умеет, да и те на живую нитку. Ноне залатает, завтра опять разорвались. Отец-то его учил, учил и колодкой по затылку, и ремнем по заду — ничего не помогает. Какое там мастерство! Ему только винцо, охота да девочки. Вот его специальность. Лихой парень! — прибавил Миша с видимой завистью.

— А почему он свою собаку к тебе привел, почему отец дома держать не позволяет, если это хороший пес?

— Почему не велит? — переспросил Миша. — Да потому что кобель-то сведенный. Колька небось в лесу подслушал его да прямо с гона и свел.

— То есть как — свел?

— Как? Да очень обныкновенно, словил на гону, в мешок за плечи — и домой.

— Украл, значит?

— А то купил, что ли?

— А зачем же ты краденого у себя прятать будешь?

— Ну, а куда ж таперича девать его? — в свою очередь, спросил Миша. — Сам слыхал: верст за тридцать — сорок отселева взяли его да небось в мешке и привезли. Пустить на волю — он и дороги домой не найдет, еще прасолам попадется. Сдерут шкуру — вот ему и крышка.

Мишины доводы показались мне убедительными. Действительно, чем же собака виновата, что ее поймали в лесу, где она гоняла зверя, и завезли за сорок верст? Не пропадать же ей теперь. Но Колька, он-то зачем ловил чужую? Значит, он просто вор?

Я высказал свои сомнения Мише.

— Какой же он вор? — даже обиделся тот. — Ты разве, Юрка, не знаешь, как голубей гоняют? Ты своих пустил, а я своих, глядь, вместе и слетелись. Мои в свою голубятню чужаков манят, а те их, в свой черед, к себе заманивают. Тут уж бабка надвое — чьи переманят. А как залетят все вместе в чью ни то голубятню, тут их хлоп дверцей — вот и попались. Кто поймал, тот, значит, им и хозяин. Разве это воровство? Это — охота.

— С голубями дело совсем другое, — возразил я. — Тут охота, состязание, чьи переманят. А какое же состязание — чужую собаку в лесу поймать, какая же это охота?

— Ну, может, и не совсем того, — уклончиво ответил Миша и, вдруг рассмеявшись, добавил: — Вот потому-то он дома кобеля-то держать не хочет. Колька-то известный дока по части собак, его по всему уезду знают. Если, к примеру, пропала у кого — перво-наперво к нему: не к тебе ли, мол, случайно на охоте пристала? Мы, мол, тебя не обидим, за прокорм уплатим что полагается. А Кольке что — недорого досталась, небольно и жаль. Сшибет трояк, а то и пятерку за прокорм. Вот, мол, ваша собака, берите, пользуйтесь моей добротой. А хозяева и рады, что пса своего нашли. — Миша с улыбкой покачал головой. — Лихой парень.

Несмотря на то что я совсем не одобрил все то, что Миша рассказал про Кольку, сам Колька мне все-таки очень понравился. Понравились его удалой, бесшабашный вид и то, что он сразу так дружески заговорил со мной, как со старым приятелем. Что-то в нем было такое располагающее; и уж совсем никак не вязалось с этим веселым, добродушным рубахой-парнем позорное слово «вор».

Забегая вперед, скажу, что первое впечатление оказалось верным. Мы с Колей скоро очень подружились да так и остались друзьями на много-много лет, до самой Колиной смерти. Пожалуй, после Михалыча из друзей-охотников Коля был для меня самым близким и дорогим человеком. Близким и дорогим, несмотря на многие горести, которые я испытал именно из-за его бесшабашного, лихого нрава. Но именно из-за своей лихости, из-за своей удали, которых мне так недоставало, Коля и казался мне недосягаемым образцом.

Лето подходило уже к концу. Пришла пора мне расстаться с дорогой, любимой Чернью, с мамой, с Михалычем, с товарищами-ребятами, с кем мы так подружились за это лето. Пришла пора расстаться с рыбалкой, с охотой, со всем, к чему я так привык, проститься и ехать в чужую шумную, многолюдную Москву.

Ах, как не хотелось уезжать!

Я прямо с ужасом провожал каждый уходящий летний день.

И вдруг, когда до отъезда остались буквально считанные дни, однажды рано утром я услышал в передней какой-то шум и потом веселый голос Сережи.

Сережа приехал! Какая радость! Но почему же так поздно? На днях начинается учение в гимназии, а он вдруг к нам прикатил?

Я мигом оделся и выбежал в столовую.

Мама с Михалычем были уже там, встречали дорогого гостя.

Сережа тут же рассказал, что никто толком не знает, как будем учиться в этом году. Правда, гимназии и реальные училища официально существуют по-прежнему, но в Москве сейчас неспокойно, и люди поговаривают, что «добром это не кончится». С едой плохо. В магазинах толкучка. Всюду масса народа. Очень много солдат, понаехали прямо с фронта, воевать никто не хочет.

— Вот какие дела! — закончил свой рассказ Сережа и, вдруг наклонившись к маме с Михалычем, таинственно добавил: — Ждут опять революцию.

— То есть как же это? — изумилась мама. — Ведь уже была революция. А теперь что же, назад?

— Нет, не назад, — усмехнулся Сережа, — не назад, а еще дальше — вперед.

Сережа приосанился и с видом знающего человека взглянул на маму.

— Как — что? Войну не кончили, землю помещикам оставили, фабрики у фабрикантов… Какая же это революция? Все, как было при царе, так по-прежнему и осталось.