— Ну, тогда мы будем друг другу часто-часто писать. Хотите, каждый день?

— Очень хочу.

— А потом вы приедете зимой на каникулы, и мы вместе пойдем на охоту. Ой как будет хорошо! — воскликнула Маша и сразу развеселилась. — Давайте дружить, всю жизнь дружить, — предложила она.

— Давайте, — с радостью согласился я. — Но и не только дружить.

— А что же? — тихо спросила Маша.

— Никогда не будем разлучаться. Вот я кончу институт, и тогда… Хотите, поженимся?

Машенька ничего не ответила, только поглядела на меня своими большими удивленными глазами. Теперь в них, как в глубокой воде, отражалась утренняя заря.

— Никогда не будем… — повторила она, наклоняясь ко мне.

И я, полный нахлынувшего вдруг безграничного счастья, начал целовать это дорогое мне лицо, эти глаза, эти губы, влажные и свежие, как листья, смоченные росой…

Потом мы долго стояли, крепко-крепко обнявшись, как два самых близких друг другу человека, понявших наконец, что счастье в жизни искать далеко не нужно, что оно вот здесь, в этом пожатии руки, в этом доверии друг к другу, в том, что теперь так хорошо вместе идти в жизнь, и жизнь для обоих, конечно, будет прекрасна.

И, как бы в подтверждение наших мыслей, из-за дальнего леса вдруг показался огненно-красный серпик. И все кругом сразу порозовело, наполнилось радостным утренним светом.

— Батюшки, уже солнце встает! — воскликнула не то радостно, не то с испугом Машенька. — Бежим скорей домой, а то мама сама побежит по городу меня разыскивать.

— Бежим! — с радостью ответил я.

И мы, взявшись за руки, что есть духу пустились в гору, потом через городской сад, по светлым, солнечным, но еще спящим улицам.

Запыхавшиеся, смеющиеся, счастливые, мы наконец остановились на углу улицы неподалеку от Машенькиного дома.

— Ну, прощай! — крикнула она мне и припустилась домой.

…И потекли дни, полные счастья, такого счастья, о котором я раньше даже представления не имел. Вот когда я мог бы повторить слова Фауста: Мгновенье, остановись, прекрасно ты!»

Но, увы, счастливые минуты так же, как и любое время, никогда не останавливаются. Наоборот, они даже как-то торопятся пробежать поскорее. Не успел я и оглянуться, а июнь уже на исходе. А в июле уже надо ехать в Москву.

Мама списалась с кем-то из московских знакомых, и они сообщили, что нашли какого-то преподавателя, который берется подготовить к конкурсному экзамену в любое высшее техническое училище с гарантией. Вот это-то магическое слово «с гарантией» все и решило.

Я, правда, никак не мог понять, как это даже самый талантливый, самый гениальный педагог может гарантировать, что его ученик не струсит на экзамене, не запутается и не провалится с треском. Я спрашивал об этом маму.

Она пожимала плечами и уклончиво отвечала:

— Раз берется, значит, может. — И дальше многозначительно прибавляла: — Вероятно, знакомства есть, связи с экзаменаторами.

— Но не могут же у этого педагога быть знакомства и связи со всеми экзаменаторами Москвы? Он же в любое техническое училище берется наверняка подготовить.

— Ну, я там не знаю, как уж он это устраивает, — начинала сердиться мама. — Дело твое, можешь оставаться в Черни, каждый день гулять в городском саду, а потом, осенью, ехать сдавать конкурсные экзамены. А уж как там их выдержишь, куда поступишь, смотри сам. Мое дело тебе предложить. А не хочешь, как хочешь. Тебе, а не мне жизнь жить. Сам же говоришь, хочешь поскорее институт закончить, потом в университет идти. Ну, а провалишься, еще на год оттяжка.

Именно это-то и пугало меня. Сама того не зная, мама попадала прямо в цель. Именно теперь мне хотелось как можно скорее встать на ноги: ведь от этого зависела вся моя дальнейшая жизнь, да и не только моя, но и самого близкого, самого дорогого мне человека.

Вот ведь насмешка судьбы: именно ради Машеньки я должен был поскорее уехать от нее же в Москву, чтобы получше подготовиться и наверняка сдать конкурсные экзамены.

Буду стараться изо всех сил. Кончу институт не в четыре, а в три года. В этом году мне восемнадцать лет исполнится, а когда кончу, будет всего двадцать один год. Ведь это еще совсем, совсем немного и вся жизнь еще впереди.

Обо всем этом я, конечно, поделился с Машенькой. Она вздыхала, но соглашалась с тем, что мне надо теперь же ехать в Москву и получше готовиться к экзаменам.

Все было как будто бы решено и согласовано. И вдруг меня начала мучить одна непрошеная мысль.

Мне стало почему-то казаться, что Машенька в последнее время не так уже переживает предстоящую разлуку. Конечно, она не хочет подавать виду, не хочет расстраивать меня, успокаивал я себя, но раз закравшееся сомнение день ото дня становилось все мучительней.

Я начал спрашивать об этом Машеньку.

Сперва она отшучивалась, и это показалось мне не предвещающим добра. Какие же могут быть шутки в таком печальном деле, ведь мы должны расстаться на целых полгода!..

Я и об этом сказал Машеньке. Тогда она вовсе рассердилась:

— Я не понимаю, что ты от меня хочешь? Чтобы я каждый вечер, как увижу тебя, плакала? Ты этого хочешь?

— Ничего я не хочу, — ответил я угрюмо.

Действительно, я даже сам не знал, чего я хочу.

Вернее, отлично знал. Я хотел, чтобы исчезло это тревожное состояние духа, как бы предчувствие чего-то недоброго, — вот чего я хотел, только не знал, как это сделать. И Машенька тоже не знала, а может, нарочно делала вид, что не знает.

Все это было особенно обидно, потому что до моего отъезда в Москву остались считанные дни.

Очень хорошо запомнился мне один из последних дней, вернее, вечеров.

Мы встретились с Машей, как обычно, в городском саду и решали, куда дальше пойти: за город в Суворинский парк или на речку. Обсуждая этот вопрос, мы медленно шли по главной аллее.

Вдруг из боковой аллеи вышло несколько человек ребят, и они пошли нам навстречу. Это были наши же школьники. Всех их я отлично знал.

Когда мы сошлись, ребята поздоровались и прошли мимо.

— Машенька, Машенька, маме скажу, что с Юркой любезничала! — озорно крикнул нам вслед один из ребят, Митя Аронский.

Маша весело рассмеялась и тоже крикнула:

— Скажите, не боюсь!

Мы пошли в Суворинский парк.

— Нравится тебе Митя? — неожиданно спросила Маша.

— Очень нравится, — поторопился ответить я.

Действительно, Митя мне нравился. Нравилось его тонкое красивое лицо, нравилось то, что он быт очень музыкален, играл, вроде Миши Благовещенского, самоучкой на самых различных инструментах. Он и танцевал хорошо. В нем сочетались мальчишеская ловкость, даже порой озорство и какая-то задушевность, мягкость характера. Про него никак нельзя было сказать, что он удалой парень, но и «пупочкой-мумочкой» тоже никак не назовешь. Вообще он мне всегда раньше очень нравился, раньше, но не теперь.

Машин совсем невинный вопрос почему-то задел меня за живое. Потому-то я и поспешил похвалить Митю и начал уже по собственной инициативе и дальше его расхваливать, может быть в тайне души надеясь, что Маша меня прервет и скажет: «Да что ты на целый вечер завел разговор о своем Митеньке, я только так сказала, а ты и обрадовался».

Но Машенька, увы, не перебила меня, не остановила моих, может быть, даже чересчур напыщенных похвал. Наоборот, она слушала с явным интересом, видимо и не намереваясь меня перебивать. Наконец, я сам разозлился и очень некстати сказал:

— Ну что ж, так и будем о твоем Митеньке целый вечер говорить?

Маша изумленно взглянула на меня.

— Но ведь говоришь-то ты, а не я? — весьма резонно возразила она.

— Говорю, потому что вижу: эта тема тебя интересует.

Машенька еще более изумилась:

— Послушай, ты сегодня не в духе. Сам же начал рассказывать про своего товарища и потом сам же рассердился, что я тебя слушаю.