Вот с того времени наша связь с Жюльеттой не прекращается. Она стала постоянно приезжать в Москву по моим приглашениям, а я в Париж — по ее.

Наше времяпрепровождение по улице Вашингтона совсем не походило на жизнь парижанок, которую я наблюдала из окон Жюльеттиной квартиры. Когда утром хозяйки, молодые и старые, идут за провизией, несут длинные, хрустящие батоны, зелень, пакетики с порциями мясных и рыбных блюд… Все всегда экономно, аккуратно, элегантно. Они любят убрать квартиру до зеркальной чистоты, любят вовремя принять ванну, вовремя вывести собачку, вовремя попасть на сеанс в кино, все рассчитано, высчитано, учтено. Не дай Бог прийти к ним неприглашенной!..

А мы жили другой жизнью, начиная с того, что многие хозяйственные хлопоты Жюльетте казались мелочью и суетой. У нее был свой внутренний мир, который она берегла не разменянным на обычные понятия о правильном, добропорядочном поведении человека.

После неудачных попыток самоубийства она утвердилась в каком-то приватном, философском отношении к смерти, поскольку она уже перешла границу страха перед нею. Она поняла, что судьба ее — жить сколько проживется. Началось иное восприятие мира, иная оценка всех жизненных процессов, и духовная ее сущность стала превалировать над всеми житейскими потребностями.

Жюльетта не религиозна, никогда не говорит о боге, но тем не менее она строго выполняет все традиции своих предков и в ноябрьские дни поминовения усопших неизменно едет в Пуйи на могилы родных. По традиции она отмечает и религиозные праздники. Но самое главное — это ее истинно христианская психология: важно не то, о чем разглагольствуешь, а то, что делаешь, и в этом она — великий человек. Своим существованием она приносит облегчение людям. Доброжелательностью, вниманием и готовностью с неизбывной энергией помочь кому-либо, сделать добро, а не ждать добра от кого-нибудь. Оптимизм ее благотворно действует на окружающих, он создает в самой взбудораженной обстановке какое-то умиротворение, и люди нуждаются в Жюльетте морально.

И еще — она ничего не боится, шагает навстречу чему угодно без страха и сомнения. Не боится того, чего обычно люди боятся и избегают.

Каждое утро я вижу Жюльетту сидящей за столом с большим пакетом всяких лекарств. Все эти таблетки, восемь штук, предназначены на целый день. Она заглатывает их все сразу. Систематически лечиться не хочет.

— Врачи придумали все эти лекарства, чтобы травить нас, стариков, — уверяет Жюльетта. — А чего лечиться? Жить дольше положенного? Как идет, так и идет. Вот я сразу заглотаю эти яды, может, скорей помру. Но пока вот жива! А там — будь что будет. Главное — побольше бегать да еще купаться в холодной воде… Ну-ка, давай завтракать.

Жюльетта обожает русскую кухню, и я всегда привожу для нее сухие грибы, гречневую крупу и черный бородинский хлеб.

Перловый суп с грибами и гречневая каша — любимые блюда. А хлеб она всегда прячет и ест одна, по кусочкам, священнодействуя.

А мне ничего не нужно было, кроме зелени, салата и прекрасной свежей рыбы «соль» — французской камбалы, типа нашей «солнечной».

Но иногда Жюльетта рано утром приносила из соседнего гастрономического магазина то, чем любила лакомиться в своем одиночестве. Отлично зная изысканность французской кухни, она просто из какого-то озорства покупала порцию дешевого завтрака для рабочих, так называемого «кус-кус». Это было приготовлено из разных остатков курицы, потрохов, сала, колбасы, овощей, все перемешивалось с просяной кашей, густо приперчивалось, заправлялось острым соусом. На мой вкус это было отвратительно. А Жюльетта с наслаждением уписывала «кус-кус» с картонного подносика, запивая пивом и уверяя меня, что это божественно да к тому же еще дешево.

Правда, когда она жила одна, то всегда могла пойти пообедать к сестре Маруше или дочери Франсуазе, дома она никогда ничего не готовила. Но зато она не давала мне мыть посуду после наших трапез и все мыла сама.

— Слушай, Жук (это было ее прозвище в нашей семье, которое она сама себе придумала и очень любила, когда ее так называли), долго ты будешь еще копаться с посудой?.. — торопила я ее после обеда. — Ведь мы же опоздаем в кино!

— Ничего. Пойдем на следующий сеанс. Но я не могу кое-как промыть посуду, я же лаборантка, — отвечала Жюльетта, протирая стакан и просматривая его на свет.

А квартира! Дом на улице Вашингтона стоит по меньшей мере полтораста лет. Жюльетта живет в нем с 1919 года, седьмой десяток. По существу, это две квартиры этажа, объединенные в одну. Но все полы и потолки перекосились — идешь по гостиной, и тебя просто относит в угол, к телевизору, стараешься сохранить равновесие!

Все оконные рамы такие рассохшиеся, что из них несет ветром. Иной раз они сами раскрываются. Получая пенсию за мужа, Жюльетта могла бы когда-нибудь сделать ремонт, но, поскольку все это для нее только внешняя оболочка, деньги уходят на посторонние расходы — кому-то что-то надо купить, послать в Пуйи, заплатить налог, а налоги бешеные. Так и не удается привести в порядок свое жилье.

Капитан приучил ее к походной жизни. Завернувшись в плед, она спит с открытыми окнами, просто как на бивуаке.

А ванная комната! А туалет! Казалось бы, к старости человеку требуется теплый клозет, ванна, уют. Куда там! В ванной комнате, со вделанным когда-то огромным зеркалом во всю стену, холодище такой, что можно хранить продукты. Отопления центрального до сих пор в доме нет, жильцы отапливались раньше каминами, а теперь — электрическими печками. Жюльетта по утрам моется по пояс холодной водой, кряхтя от удовольствия, и может быть, потому-то она хорошо сохраняется. Ей ничего не стоит своими сухими ляжками сидеть на холодном стульчаке. Подумаешь! Это даже полезно! Солдатский, походный клозет — отлично! Видно, все же Капитан сделал из нее бессмертную старуху!

В самой ванне хранятся запыленные, теперь ненужные лабораторные принадлежности: банки, колбы, реторты Капитана. И тронуть ничего нельзя! Святыня, драгоценная память! Так же, как скопленные за много лет под диваном пачки журналов «Пари Матч». Их читал Капитан, держал их в руках. Все они покрыты густой пылью.

— Жюльетта, — пробовала я убедить свою подругу, — но ты посмотри, сколько пыли. Это же ужас!

— Ничего, — смеется Жюльетта, — художник Ларионов всегда говорил: какая прелесть эта пыль, мягкая и теплая по тону…

— Ну да! Конечно, если она лежит на дорогах в Италии или на юге Франции, среди виноградников, где Ларионов пишет пейзаж, — это я могу понять! Но в квартире это пыль, которой мы дышим!

— А ты открой окно, напусти свежего воздуха, — издевалась Жюльетта отнюдь без раздражения; в эту минуту она с добрым юмором как бы защищала свои чувства к памяти Капитана.

Она раскрывала высокие окна, и в комнату врывались ветер, запах газа, тарахтение моторов автомобилей и голоса прохожих… И я, махнув рукой, переставала спорить, зная, что еще немного — и она начнет страдать от того, что мне у нее плохо.

В тот год мне пришлось в Париже сделать операцию на позвоночнике, и я находилась у Жюльетты весь свой послеоперационный период. Она очень переживала, очень заботилась обо мне, и я помню один забавный случай. Я спала на большой двуспальной старинной кровати с мягким пружинным матрасом… После операции мне было предписано спать на жестком, старинные пружины были противопоказаны. У Жюльетты в ванной комнате стояла какая-то огромная, ненужная дубовая дверь с бронзовой ручкой. И вот мы, две старые дамы, решили перенести эту дверь и положить ее на мой матрас. Надо было видеть, с каким трудом мы выволокли ее из ванной.

— Держи правей, заворачивай!

— Стой, стой, плитку газовую столкнем…

— Давай, давай! Поднимай!

Наконец нам удалось втащить эту махину в мою комнату, завалить ее на кровать, накрыть матрасовкой, застелить простынями, и я улеглась на это ложе. Но, понятно, дверь на пружинах переваливалась справа-налево, и к тому же роскошная бронзовая ручка нестерпимо врезалась мне в бок. Наутро пришлось снова перегружать дверь в ванную. Где-то раздобыли кусок фанеры, и я была устроена как нельзя лучше. Но дверь мы потом долго вспоминали со смехом.