А тем временем де Голль надевает свой военный мундир и выступает по телевизору с воззванием к французскому народу:
— Француженки и французы! Подумайте, куда заведет Францию то, что может произойти сейчас! Француженки и французы! Помогите мне!.. По шестнадцатой статье Конституции — вся власть президенту республики! Именем Франции я приказываю применить все средства, повторяю, все средства для того, чтобы преградить дорогу изменникам!
Какие же это «все средства»? Старые, заржавленные танки Шермана выкатываются со скрежетом на площадь Согласия. Вот и все…
Льется кровь сыновей и братьев французских рабочих и крестьян в Алжире… Сколько молодых французов там уже погибло! Да и не только французов. В отеле «Мольер» на четвертом этаже я познакомилась с тремя уборщицами. Одна из них — француженка, другая — итальянка, и у обеих сыновья в Алжире. Каждое утро матери с трепетом просматривают в вестибюле почту: нет ли извещения? Третья уборщица, испанка, — жена известного всем нам композитора Альберто Паласио. Это его антифашистский марш поднимал на бой испанских республиканцев. Любимый марш Эрнста Буша…
Так вот, Эмилия Паласио убирает постели, моет ванны, чистит обувь, выставленную у дверей комнат на ночь. Потому что, наверное, на песни Паласио в Париже небольшой спрос. На них не проживешь. Милая, красивая, седая Эмилия, я никогда не забуду, как в первый же день мы с ней спелись в этом марше, сидя на моей, еще не убранной, постели в маленькой комнате с окном в «колодец двора»… Не забуду я и громадных глаз итальянки Беаты, которая приходила снизу, проверив почту, заплаканная и встревоженная.
— Ниэнте! — всхлипывала она. — Ничего, ничего нет из Алжира!
О, сколько миллионов франков стоит Франции эта безумная, бессмысленная резня каждый ее день?! Сколько можно было бы открыть школ, больниц, библиотек… Я беру газету «Юманите»:
«…Двенадцать миллионов рабочих бастуют во Франции… Забастовки в Северных районах, на Па-де-Кале, в Восточном бассейне… Вот где пульс Франции. Грандиозные демонстрации в Гренобле, Монпелье, Гавре. Наша страна испытывает на редкость широкое, единодушное движение и решимость… От завода Рено к Сорбонне, к сердцу Парижа, идет демонстрация небывалой мощности. И так во всей Франции!» И, слыша этот единый пульс своей родины, сыновья и братья французских крестьян и рабочих отказываются повиноваться мятежникам. Путч сорван! И газета «Юманите» совершенно справедливо замечает: «Да! Наша борьба была более эффективной, чем шестнадцатая статья Конституции!»
Вечером я возвращаюсь из кинематографа по бульвару Капуцинок. Снова — легкомысленный шум, говор, смех. Парижане уже далеки от мысли о десантах и путчах. Никому и в голову не пришло бы, что ровно через полгода на этих бульварах разыграются кровавые события и ажаны будут тащить за ноги убитых ими алжирцев, а оставшиеся в живых будут в тюрьмах яростно бороться за свои права, объявляя голодовки, вызывая людоедскую ненависть поработителей и глубочайшее уважение всего остального мира.
Сворачиваю с бульваров, иду уже по пустынным переулкам центра. Вижу надпись на стене: «Алжир — нам, французский!» Эта надпись зачеркнута, и под ней другая: «Дерьмо ваше!»
Мысленно стараюсь представить себе, кто состязался в этих надписях. На углу улицы Мишодьер, между двух витрин, замазанных мелом, с надписью «Помещение сдается», — маленькая дверь. Перед ней, на ступеньке, подложив под себя газету, лежит, свернувшись калачиком, женская фигурка в сером пальто и сером берете. Под головой у нее — сумка. Я не знаю, кто она. Может быть, это тоже клошарка?.. Я медленно иду мимо. Уличный фонарь освещает кусок газеты. На странице большой портрет де Голля в военной форме. Рука его сжата в кулак. Над портретом крупная надпись:
«Француженки и французы! Помогите мне!» Месье де Голль! Вы галантный, как истинный француз! Вы всегда говорите и пишете: «Моя жена и я», как бы пропуская женщину вперед. «Француженки и французы!» — обращаетесь вы к гражданам своей страны, как бы тоже уступая дорогу женщине. Но почему же вы с таким же широким и галантным жестом открываете дорогу тем, что уже принесли столько крови и столько слез француженкам и французам и что вновь стоят уже на пороге вашей родной, милой Франции?
Об одном портрете Ван Гога
Тем, кто гостил во Франции в дни алжирского путча, самым безмятежным и спокойным местом казался Лувр. Я провела там много часов почти совсем одна, хотя по Лувру вообще бродят толпы туристов из разных государств. В отличие от наших музеев, где, кроме иностранцев, очень много русских, в Лувре редко услышишь французскую речь.
Судьба несколько раз сталкивала меня в Париже с одной четой туристов. Старая, как миф, американка, с искусственными челюстями, искусственным цветом лица, искусственными волосами, роскошно одетая в меха, и ее довольно молодой супруг попадались мне на протяжении нескольких дней. Я видела их возле собора Нотр-Дам, он фотографировал ее на паперти. Потом он снимал ее в Версале. Нимало не задумываясь о месте съемок, они устроились на фонтане Нептуна, где сгруппировались семь чудовищ с человеческими головами и конечностями рептилий. Когда старая леди вскарабкалась на край фонтана и, приняв непринужденную позу, заулыбалась в объектив, то она оказалась восьмой фигурой на фонтане. Это было чудовищно, но ее муж даже не обратил внимание на то, в какой компании он снимает свою миллионершу. Еще раз я видела его фотографирующим ее на фоне уходящих с площади Согласия танков Шермана. А сейчас они бродили по пустынному Лувру, и он снимал ее на фоне громадного полотна Мейсонье «Отступление Наполеона»: она шла перед серой лошадью императора. Потом она участвовала в «Снятии с креста» Тициана, потом на свадебном пире в «Кане Галилейской» Веронезе, и, наконец, американка решила поспорить в красоте с самой Джокондой. Я следила за ними и поражалась их бесцеремонности и примитивности их культурных потребностей. Их ничто не интересовало, кроме фотографий. Потом им, видно, надоело сниматься на фоне живописи, и они ушли вниз посниматься с Венерой Милосской или египетскими мумиями. А я осталась в почти безлюдных залах. При мне были письма моего деда, по которым следовало проследить для работы над книгой впечатления Сурикова от живописи мастеров Возрождения. То, что открывалось мне в этот час и чем я должна буду поделиться с моим читателем. Сейчас мой мозг и сердце занимали суждения Сурикова о живописи, его пристальное внимание, тщательное изучение колористических и композиционных задач, его преклонение перед Тинторетто, Тицианом и Веронезе, его сдержанность в отношении к Леонардо да Винчи. Все оживало передо мной, переходя из строчек письма в чисто зрительные ощущения. Эти ощущения помогали мне еще отчетливей вникать в характер и сущность требований Сурикова к собственному творчеству и к каждому произведению, которое он видел впервые. Я переходила с его письмами от полотен Веласкеса к Мурильо, от Мурильо к Веронезе, от Веронезе к Тициану, и каждое его замечание и восхищение, а порой метко брошенное по-сибирски острое словцо открывали мне все новые особенности его собственного творчества…
Из Лувра обычно все идут через Тюильрийский парк в павильон, где находится собрание картин французских импрессионистов. Туда меня влекло воспоминание об отце Петре Петровиче, который смолоду любил и высоко оценивал живопись этого направления. «Jeu de Paume» называется этот павильон. Когда-то в древности французские короли состязались здесь в игре в лапту… Сейчас здесь развешаны картины интереснейших новаторов, основавших Салон отверженных, и смешно сказать, но это так — современников Сурикова, которых он так и не узнал в свой первый приезд во Францию. Знаменитый Эдуар Мане уже умер в 1883 году, и посмертная выставка его, на которой были выставлены «Олимпия», «Флейтист», «Завтрак на траве», «Бон-бок» и другие его шедевры, принесла ему славу и признание, а семье его огромные деньги, которых у него совсем не было при жизни. В это же самое время Суриков жил в Париже, но почему-то на выставку эту он не попал, и с живописью импрессионистов он познакомился и по достоинству оценил ее уже много позднее…
