Петр Петрович после года в Европе, после Рима, Парижа, Лондона, с волнением и гордостью всю свою творческую силу перенес домой, в Россию. Это лето он работает здесь, под Новгородом Великим, живя в Антониевом монастыре; мы с ним, конечно, как всегда, только с ним и возле него…

Я добегаю до ракитника, на остывшем песке скидываю одежду и с размаху бросаюсь в воду. Ух какая холодная, вокруг моей теплой кожи закипает пузырьками вода… Больше нет мочи, как ожог… Вылезаю, быстро обтираюсь, быстро одеваюсь, ситцевый сарафан и кисейная кофта кажутся такими теплыми, словно лежали на печи. Медленно поднимаюсь по откосу, и роса на траве словно бы потеплела.

У стены монастыря в нише стоит за решеткой камень. По преданию, на нем «приплыл» сюда на Ильмень-озеро и на Волхов святой Антоний Римлянин, в честь которого и был основан монастырь. Камень большой, серый. Каждый раз, видя его, я вспоминаю парня в красном шейном платке, стоящего на таком же камне под соррентийской луной, вспоминаю столяра Антонио, названного в честь Антония Римлянина, добравшегося сюда сказочными дорогами романтики веков.

Это маленькое, но необычайное происшествие имело место, когда еще была жива последняя из Суриковых, моя семидесятисемилетняя тетка Елена Васильевна. К тому же времени она уже стала сутулой, грузной женщиной, с отечным, желтоватым лицом.

Очки с толстыми стеклами придавали этому лицу некоторую угрюмость ученого человека. Ее и в самом деле можно было считать ученой: пятьдесят лет она блестяще преподавала историю в средних школах.

Неудачно сложившаяся личная жизнь, одиночество, вызывавшее истеричность, бурный темперамент от природы — все это вместе выплескивалось в преданность науке. Богатое воображение, помогавшее ей оживлять исторические события, изложенные сухим языком учебников, в быту создавало множество ненужных столкновений с сослуживцами или соседями и усложняло обстоятельства вечными поисками философских разрешений вопросов там, где требовалась просто трезвость взглядов.

Но была у Елены Васильевны и другая сторона жизни: с юных лет она мечтала стать актрисой. В свое время отец, художник Василий Иванович, отговорил ее от поступления в театральную школу, мало веря в ее одаренность и считая эту страстишку модным поветрием. Проклиная все на свете, Лена пошла на Высшие женские курсы и стала преподавательницей истории. Но театр так и остался мечтой ее жизни, вечно притягивая, дразня и доставляя наслаждение и страдание вместе. Она не могла отказать себе в радости посвящать самодеятельным спектаклям все свое свободное время и в рабочих и студенческих клубах играла роли комических старух в пьесах Островского. Она ставила школьные спектакли, увлекаясь режиссерской работой. Когда же с пенсией отпало преподавание, то она всю себя отдавала искусству, исполняя роли старух на клубных сценах. Она играла их с упоением, хотя собственная старость усложняла поездки на репетиции, все труднее держались памятью слова ролей и утрачивалась подвижность на сцене. Иногда репетиции назначались в таком дальнем районе, что Елена Васильевна не могла добраться одна, тогда она звонила мне по телефону и просила заехать за ней на такси.

Так было и в тот холодный мартовский день. Я взяла такси на площади Восстания, чтобы на Большой Садовой захватить Елену Васильевну и отвезти в загородный клуб. Молодой шофер с погасшей сигаретой в углу рта молча довез меня до подъезда дома № 10, где ждала меня тетя. Сквозь завесу из хлопьев мокрого снега маячила на краю тротуара в терпеливом ожидании сутулая фигура Елены Васильевны в зимнем пальто и меховой шапке, надвинутой до бровей. Шофер притормозил, и я помогла тетушке влезть в машину.

Усевшись поудобнее на заднем сиденье, Елена Васильевна оживленно начала расспрашивать меня о моих детях, потом о работе — я тогда писала книгу о дедушке Сурикове.

— Когда же ты все-таки покажешь мне, что ты там насочиняла? — не без иронии спросила меня тетушка. Она ревновала ко мне память об отце и сомневалась, что у меня что-либо получится. — Только я сама могу написать о папе, — утверждала она.

— Так почему же ты, Лена, до сих пор не написала ни строчки?

— Ничего, успею. Вот как начну писать, так лучше всех вас, писателей, напишу!

Но и она и я знали отлично, что это неосуществимо просто потому, что не хватит у нее ни сил, ни терпения поднять такой тяжелый груз воспоминаний. Потом заговорили о книгах, о моей «Древней столице», и тут, попав в русло исторической темы, Елена Васильевна начала меня экзаменовать:

— Вот ведь ты знаешь только русских полководцев — Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова, Кутузова, а об Александре Македонском, наверно, ничего не знаешь! А Юлия Цезаря ты помнишь?.. Только понаслышке! А, к примеру, кто такой был Верцингеторикс, ты знаешь или нет?

— Нет, не помню, — сознаюсь я.

Тетушка вскидывает на меня глаза за выпуклыми стеклами очков и начинает подсмеиваться:

— Ну как же ты не знаешь, кто такой был Верцингеторикс? А еще писательница! Каждый школьник знает это имя. Вон, наверное, и наш шофер мог бы ответить. Впрочем, он занят другим делом, с него трудно требовать, ему прощается…

— А почему? — вдруг неожиданно подал хрипловатый голос наш водитель. — Почему вы так уверены? А я вот отвечу! Верцингеторикс был галльский полководец середины первого века до нашей эры. Он хотел остановить вторжение римлян в Галлию… Но только у него ничего не вышло. Он проиграл Юлию Цезарю сражение в Алезии.

Мы с теткой онемели от удивления, потом Елена Васильевна со свойственной ей экспансивностью расхохоталась:

— Постойте, остановите машину! Наташа, я хочу пересесть на твое место, поближе к этому молодому человеку.

Шофер, несколько испуганный внезапностью решения, все же затормозил, подъехал к тротуару, и мы поменялись местами.

— Послушайте, молодой человек, — начала она, близко вглядываясь в профиль водителя. — Это замечательно, что вы интересуетесь историей Древнего Рима… Я могла бы вам посоветовать, что прочесть. — И, увлекшись, Елена Васильевна начала рассказывать о записках Юлия Цезаря. Она говорила так вдохновенно и занимательно, что водитель, заслушавшись, еле-еле вел машину. — Вы представьте себе, какое это сложное дело было — воевать! Нападающие строили осадные укрепления. Это были целые города с движущимися башнями, которые назывались черепахами: тараны, катапульты… А осажденные строили не менее сложные защитные сооружения: стены, дамбы, рвы, каналы. Воины Юлия Цезаря были специалистами по земляным работам и мелиорации и в то же время блестяще владели оружием. А какая была муштровка! Какая выносливость!..

Елена Васильевна забыла обо всем на свете. Сдвинув шапку на затылок, она читала лекцию. Лицо ее помолодело, порозовело, она смеялась, восхищалась, удивляя и заражая нас с шофером. Вся история Верцингеторикса проходила перед нами, точная, сжатая, но оживавшая в каких-то неожиданных маленьких деталях.

Мы подъезжали к цели нашего путешествия, когда Елена Васильевна вдруг спохватилась:

— Батюшки!.. Заболталась я с вами и про роль свою забыла. Наташа, я тебе не говорила, что мы сегодня репетируем?

— Как будто «Свои люди — сочтемся».

— Правильно… Вот, товарищ шофер, видите желтое здание с вывеской «Кино»? Вот туда, пожалуйста…

Мы подвезли Елену Васильевну к зданию клуба, она заторопилась и, смущенно улыбаясь, протянула руку водителю. И было во всей ее поспешности и близорукой неуклюжести что-то искреннее и трогательное, что отличает людей высокой духовной культуры от обычных удачливых, нормальных людей, часто не задумывающихся о том, сколько вкладывается души, разума в дело просвещения. Я помогла тетушке вылезти из машины и, взяв ее под руку, повела к дверям клуба. И интересно было наблюдать, как изменялись лицо и голос ее, пока она переключалась на другое «амплуа». Она что-то бормотала, кивала головой, и это была уже старая актриса, а не профессор истории.