В Жюльетте была удивительная легкость и непринужденность. Кажется, скажи ей: «Жук, поедем на Северный полюс». Она с радостью ответит: «Едем! Я готова, вот только надену теплые Капитановы штаны, и поедем!» Необычайный динамизм. И еще одна черта пленяет меня в ней: относясь ко всему житейскому с презрением, она не презирает людей. Ей чужды ненависть, гнев, раздражение. Она скорее жалеет людей, видя их недостатки. Словно ей одной известна какая-то истина подлинного человеческого счастья. Она прекрасно понимает, что родственники ждут ее смерти (все-таки квартира!). А она вот никак не умрет. И она относится к ним с сожалением. Интересны также ее отношения со сверстницами, подругами.

— Все они вдовы — всех их надо поддержать, утешить, — говорит Жюльетта. — Слава богу, они постепенно тоже все уходят на тот свет. Но с ними трудновато: одна не слышит, другая ничего не видит, третья ничего не помнит, а я им всем в какой-то мере заменяю мужей! С ума можно сойти! А ведь приходится все-таки их принимать. И вот я покупаю пирожных «монашка» — башенки с кремом, покупаю ветчинки, паштета, угощу рюмкой водки, они развеселятся и давай щебетать всякие дурацкие сплетни. А я сижу и думаю: «Господи, когда же это кончится? Вот дуры-то. Мне же надо бежать на Елисейские Поля…»

И она каждый вечер бежала по проспекту к зданию нашего Аэрофлота, садилась в кафе против ярко освещенной витрины с панорамой Красной площади со Спасской башней, заказывала кружку пива и все смотрела и смотрела на эту витрину, чтобы хоть как-то, хоть чуть-чуть приблизиться к дорогой ее сердцу Москве. И все это по-детски, искренне, с большой душевной чистотой и преданностью каким-то священным принципам. Так, Жюльетта, подлинная француженка, парижанка, от седого завитка волос на макушке до пяток своих спортивных кед, больше всего на свете любит Россию, свое детство, юность, свои воспоминания о Москве, Немчиновке, гимназии, о доме на Большой Грузинской.

Вот этот интерес и любовь к русскому народу, к революционному перевороту, сместившему в юной душе ее и разуме привычные устои буржуазного воспитания, остались в ней до глубокой старости. Она вызывала дикое раздражение в соотечественниках, а когда стала постоянно ездить в Москву на мои приглашения, злые языки стали утверждать, что мадам Кюниссе просто-напросто работает на советскую разведку. Жюльетта потешалась и еще упорней продолжала защищать советскую политику.

Чего Жюльетта не любила, так это ходить со мной по большим магазинам, когда перед отъездом в Москву мне нужно было купить что-то для моего никологорского хозяйства и каких-нибудь подарков для друзей — духов, перчаток, шарфов.

Из солидарности Жюльетта всегда провожала меня в эти походы, и надо было видеть ее жертвенно-отсутствующее выражение лица среди покупателей, снующих по рядам под музыку модных пластинок, непременно сопровождающих всю эту суету.

Но если надо было купить что-то для сыновей и внуков, Жюльетта преображалась:

— Ты посмотри, какой свитер! Какой дивный цвет! А галстуки — это же чудо! Слушай, я хочу купить эти перчатки для вашего шофера… — И, бывало, из отдела мужской одежды ее не вытащишь.

Но особое пристрастие она имела к охотничьим магазинам. Часами она могла обозревать какое-нибудь чудовищно дорогое седло со сверкающими стременами, а рядом — разложенный на витрине костюм, сапоги, стеки и прочее. Бывало, ее не оторвешь от витрины с охотничьими ружьями, кинжалами, пистолетами. Это была уже давняя подлинная страсть, и здесь чуткая женская душа ее растворялась в чисто мужских восприятиях и взгляд становился твердым и деловитым.

— Какой «пердэй»! — захлебывалась Жюльетта восхищением. — Ты посмотри, какой изящный приклад, а стволы! Какие пропорции, какая легкость… — стонала Жюльетта перед витриной на бульваре Фридленд. — Ну, это стоит не меньше чем восемьдесят тысяч франков.

Как все старые парижанки, она рассчитывала на старый курс франка, и мне постоянно приходилось из ее расчетов скидывать два нуля.

Одевалась Жюльетта тоже всегда на свой лад. На ее плоской груди и узких бедрах все сидело по-мужски. Ходила она быстро и легко, словно гонимая ветром, и любила спортивную обувь. Зонтики вечно где-то забывала и потому в дождь носила плащ, а на голове — складной капюшончик. Бодрость духа и самообладание были присущи ее характеру, но если кто-нибудь приносил Жюльетте настоящее огорчение, то она шла ва-банк, и это уже была не брань, не пререкательства, это были крутые действия в полном разуме. Тут она могла выгнать из дому и порвать навсегда.

Самым большим другом ее была сестра Маруша. Сердобольная, внимательная дама, обладавшая большой культурой и высоким интеллектом, отличная хозяйка, но с несколько устаревшими понятиями, она странно не походила на Жюльетту ни лицом, ни характером, но тем не менее сестры понимали друг друга с полуслова. И это было единственное для Жюльетты прибежище.

Мы сидим с Жюльеттой у двоюродной сестры покойного Капитана, у моей приятельницы — мадам Жискар Д’Эстен. Анна — высокая красивая женщина из аристократической семьи Карно из Южной Франции. Она — искусствовед, изучала искусство Востока. Дама строгая и в то же время остроумная, кстати сказать — тетка бывшего президента Валери Жискара Д’Эстена. Анна обожала путешествия, не раз бывала в Советском Союзе и, бывая в Москве, непременно заезжала ко мне на Николину Гору. А сейчас мы с Жюльеттой приглашены к ней на завтрак.

Надо видеть Жюльетту в роли светской дамы. Я каждый раз дивлюсь и просто наслаждаюсь. Сидим в прекрасной гостиной Анны (мы друг друга называли по имени) в креслах со спинками и сиденьями, расшитыми роскошными букетами работы самой хозяйки.

Жюльетта в своем элегантном коричневом костюме, кстати сказать, сшитом в нашем ателье Литфонда, чем она очень гордилась, причесанная, свежая, веселая, ведет светский разговор с Анной и ее сестрой Франсуазой. Этот птичий щебет дам, старающихся развлечь, удивить или насмешить друг друга, мне давно знаком, и я, по правде говоря, люблю иногда, слушая его, отвлекаться от всех забот.

Завтрак был подан в столовой, в стены которой были вделаны шкафики. В них Анна расставляла собранные ею на Дальнем Востоке, в Китае и Японии фигурки, шкатулки, корзинки художественной работы из камыша, дерева и диковинных плодов. Все это изысканно, интересно и производит впечатление музейного собрания.

Стол был парадно накрыт на четверых. Обслуживала нас довольно мрачная, молчаливая особа в открахмаленном передничке.

Завтрак отличался тем, что все блюда были готовые, куплены в гастрономическом магазине — ничего домашнего! Видимо, это проще, удобнее, в этих магазинах большой выбор блюд, вплоть до десерта. За завтраком пили вино, которое нас всех четверых оживило. Но со мной случился небольшой конфуз, который я вспоминаю и поныне. В центре стола стояла огромная хрустальная ваза с отборными фруктами — дивные груши, яблоки, апельсины, переложенные гроздьями черного и белого винограда. Этот янтарный виноград, «дамские пальчики», манил и обольщал.

После завтрака я потянулась к соблазнительному винограду, сняла гроздь с груды фруктов и, к великому своему удивлению, обнаружила, что виноград искусственный. Гроздь брякнулась мне на тарелку словно каменная. Все засмеялись, я начала извиняться, а Жюльетта, вся красная от стыда не столько за мою оплошность, сколько за безвкусицу обихода во французском аристократическом обществе, была в бешенстве.

— Это крик моды, Наташа, — несколько смутившись, объяснила мне Анна. — Вы посмотрите, с каким искусством сделаны эти виноградинки… Сейчас в Париже все увлекаются искусственными цветами и фруктами. Они намного дороже настоящих.

Я вспомнила, что почти у всех моих состоятельных знакомых стоят в комнатах букеты искусственных цветов, сделанных так, что невозможно отличить от настоящих — надо потрогать или понюхать. Мода! Мода вещь неизбежная, но опасная! И она существует испокон веку во всех странах мира, но редко утверждает хороший вкус.