Пять месяцев подряд молоденькая пани просматривала до последней строчки газеты, вздрагивала от шума шагов на лестнице, бегала к почтовому ящику. И получила наконец короткое, сухое письмо: «Поручик Януш Летинский… принял геройскую смерть… честь и славу…» Бася читала письмо, складывала лист, разворачивала и вновь читала – до утра. Пока не осознала, что Януш, ее Януш, ее муж, и мир, и бог уже зарыт в землю, навсегда, насовсем. И что никогда больше…

Вчера Бася выскребла из кошелька последние злотые. Пересчитала. Месяц скромной жизни – вот и все, что осталось от продажи жалких Басиных драгоценностей: гранатовых сережек, нитки жемчуга, маминой броши. Был еще Янушев портсигар, но с ним Бася расстаться не решалась.

Кухонный шкаф зиял пустотой – скромные припасы обычно подходили к концу все разом. Ничего не поделаешь – сегодня злотых станет еще меньше. Бася положила в корзинку кошелек, приладила шляпку перед зеркалом. Ох, похудела пани Летинская…

Городской рынок даже в самые тяжкие дни гомонил, не унимался. Бойкие крестьянки, закутанные по нынешним временам черт-те во что, нахваливали птицу, молоко, рыбу. Бесстыдно хвалили сами себя горки краснощеких яблок, чернильно-синих баклажанов, молочно-желтых груш. Бася, скользнув по пестрому великолепию взглядом, побрела мимо – на дальнем краю рынка торговали подвядшими овощами, добытыми из армейских припасов крупами, слежавшимся чаем. Путь к дешевым рядам проходил мимо прилавков с тканями, кружевами, вышивками. Расположились там в последнее время и горожане с остатками фарфора, мехов, столового серебра – в стремительно нищающем Желявске каждый кормился как мог – кто умением, а кто и былым достоянием.

Обычно Бася здесь не задерживалась – какие ей теперь кружева, – но сегодня что-то странное царапнуло взгляд, заставило задержаться. Бася остановилась, посмотрела на разложенные приметы уютного бытья и застыла. За прилавком сутулилась пани Роговская – классная дама из корпуса родовитых девиц. Господи… Пани Роговская и раньше не отличалась внушительными формами, а теперь совсем скукожилась, поседела, потемнела лицом. Вышитые салфетки разглаживали не руки, а сморщенные птичьи лапки.

Бася приблизилась, сгорая от стыда. Ох, как же ей стоится там, бедной…

– Здравствуйте, ясна пани.

В годы Басиного пребывания в корпусе пани Роговская ее не слишком-то жаловала, явственно выделяя похвалами блестящих учениц, которые схватывали на лету премудрости арифметики и не стеснялись громко отвечать. Прилежная, но тихая и застенчивая девица в любимицах классной дамы не ходила.

– Вы ли это, Басенька? Здравствуйте… – Пани Роговская смутилась не меньше бывшей ученицы.

Бася не стала расспрашивать, как та здесь оказалась. Попросту купила на все деньги вышитых салфеток, попрощалась и отправилась домой. По дороге она заметила объявление…

Бася убрала руку от стены, тряхнула головой и огляделась. Оказывается, нужный дом – вот он, за кованым заборчиком. И вывеска кованая, не крикливая, но дорогая, основательная. «Ломбард».

Бася поднялась на крыльцо, потянула к себе дверь, и там, за ней, что-то успокаивающе звякнуло – и не колокольчик, и не стекло, непонятное. Бася шагнула в теплую полутьму и заморгала. Подняла вуаль на шляпке.

– Добрый день, пани. Что вам угодно? – спросил ее из-за конторки усатый, гладко причесанный, похожий на жука тип.

– Я… Я хотела… – Бася смутилась и залепетала.

Машина походила на фотографический аппарат в ателье, только большой, и мерно гудела. Бася устроилась на стуле, сложила руки на коленях и попыталась унять легкое беспокойство. Все ведь правильно. Теперь она рассчитается с квартирной хозяйкой, и с молочником, и с зеленщиком. И сможет протянуть какое-то время, пока не найдет работу. Зачем ей теперь верность, без Януша? Куда ее девать, кому хранить и для кого?

– Иди сюда, дорогой.

У супружницы очередной каприз. Найдет же время, мать ее. Цепляю на физиономию деловое выражение, строю серьезный взгляд – актер я, в конце концов, или хрен в стакане? Стучу пальцем по циферблату часов.

– Радость моя, опаздываю на репетицию.

– Ничего, Горохов подождет, – изрекает супружница безапелляционно. Убил бы. Собственными руками.

Горохов – это режиссер. Он бы, конечно, подождал. Еще бы: не простого актеришку снимает, а единственного зятя министра культуры. Правда, Горохов к сегодняшней репетиции отношения не имеет.

– Что случилось, дорогая?

– Я купила новый эликсир. Выпей залпом. – Смотрит безмятежно, гадина. Белоснежно улыбается.

Сколько же проклятых эликсиров эта сучка влила в меня за год семейной жизни?.. В прошлый раз был суррогат супружеской любви. Мучился два месяца, пока преодолел. Знал бы тот идиот, который его продал, к какой стерве предстояло любовь испытать. Меня замутило.

– Что за эликсир? – буркнул я.

– Настоящая верность, дорогой. Прекрасный донор, взгляни, я фотографию у поставщика взяла.

На снимке мелкая чернявая лахудра, лупоглазая и кучерявая, как спаниель.

Чертовы ломбарды, понастроили их на каждом углу. Одна реклама чего стоит: «В нашем мире эти качества – редкость. Купи и стань счастливым». Мать их.

– Солнце мое, ты же знаешь, что я тебе и так верен.

– Знаю, дорогой. Но я же все равно ревную. Пей.

Запустить бы этой склянкой в угол, вдребезги. Или выплеснуть – прямо в лощеную… нет, не морду. У благоверной а-ри-сто-кра-ти-чес-кое лицо, к которому примерзло политкорректное выражение. Ладно, что бы там ни было у нее с лицом – склянку мне не вылить и не выбросить. Зять министра культуры должен быть послушным, раз уж ничего особенного собой не представляет. Покорным должен быть, дрессированным.

Проглатываю посланца из черт знает какого средневековья. Подавив брезгливость, целую супружницу в щечку и выскакиваю на лестницу.

Репетиция, несмотря на эликсир, проходит успешно. Антураж шикарный – настоящий сексодром. Партнерша – тоже на уровне.

– Прикинь, – говорю после третьего, затяжного, акта. – Моя стерва заставила глотнуть эликсир верности.

– А как же ты тогда… со мной?

– А так, – меня внезапно разбирает хохот. – У меня, по ходу, иммунитет.

– Пани позволит проводить ее?

Хорунжий, протянувший руку к Басиной корзинке, нахален и хорош собой. Корзинка тяжелая. Бася передает ее навязчивому провожатому, идет к дому, принужденно отвечая на вопросы и кусая губы от неловкости. Хорунжий разливается соловьем, напоминает о военных тяготах, сетует на одиночество и тоску без нежности. Что он знает о тоске и одиночестве…

– Пани Бася, окажите честь, поужинайте со мной сегодня, – едва не поет хорунжий.

В конце концов, почему бы и нет? Возможно, с этим веселым нахалом и ей удастся отогреться, ожить, улыбнуться. Пани согласна. Пан хорунжий заедет за ней вечером.

Ближе к ночи хмельной хорунжий ловит извозчика, доставляет Басю из ресторана домой и перемежает комплименты, объятия, слова о тоске и теплоте. Он провожает пани до квартиры, потом до спальни и растворяется на рассвете.

Бася просыпается на мокрой подушке, весь день она спешно ходит мимо зеркала, чтобы не встретиться взглядом с тем чудовищем, которое непременно отразится. Через пару дней хорунжий вновь приглашает ее на ужин, теперь уже как старый знакомый. И вновь исчезает на рассвете из спальни… Затем полк уходит из Желявска, вместо него прибывает новый, и в нем тоже находится тоскующий без нежности офицер.

Выкупить заложенную верность Басе так и не удалось – она едва сводила концы с концами, перебиваясь то шитьем, то стиркой. Ну, а без верности – что остается женщине молодой, красивой и одинокой? Портупей-прапорщик Ольшанский, хорунжий Квитницкий, секунд-майор Ходасевич… Единственное утешение, которое оставалось после каждого романа, – его героя Бася больше никогда не увидит.

Когда молочник и зеленщик прекратили отпускать провизию в кредит, стало ясно: очередной визит в ломбард не за горами.