Обратный отсчет неумолим. И тут Живов, уже как будто смирившийся со своей ролью мультикосмического козла отпущения, вдруг проявляет слабость. Он думает: ну а что, если я не тот, о ком говорит симфеарх, что, если мне останется один крошечный завалящий мирок – и в нем одном я не умру и поживу еще немного? Ведь если в симфеоне возможно все, если там бывает смерть-во-всех-возможных-мирах, значит, бывает и смерть-во-всех-возможных-мирах-кроме-одного. Мудрец Ксиз даже немного обижается на спутника за такие мысли. Как, он готов променять звание Первопроходца Тотальной Смерти на какую-то периферийную жизнь? И ведь даже если ему отпущен еще год или там миллиард лет, все равно затем его ждет дверь аварийного выхода. Живов колеблется – но понимает, что хочет еще жить.

Я специально привожу подробное описание этого куска, потому что очень уж он мне нравится, особенно про кита. Далее – пересказ 21-й страницы, то есть кульминации, которую, как и экспозицию, читатель не выбирает.

И вот – утро последней казни. Но где же Живов обнаруживает себя? В салоне самолета, посреди деловитого жужжания кондиционеров, с ремнем безопасности в руках, который ему через секунду предстоит снова замкнуть вокруг воздуха. Он затравленно смотрит по сторонам: здесь должно быть что-то не так, как в первый раз, в материнском мире. А надо сказать, что за время путешествия он досконально изучил обстоятельства своего первого катапультирования. «Должно быть какое-то важное отличие», – говорит он себе, занося ремень над воздухом. Что же будет? Избавление и дарованная жизнь – или всего лишь ложная надежда? Некий знак, который подскажет смысл всего происходящего? А может быть, окажется истинной версия одного из ранних собеседников Живова, и он, например, обнаружит в сиденье 21F того самого заговорщика, кто подставил его, – может быть, бортпроводнику стоит мгновенно сомкнуть ремень вокруг его шеи? А может быть, истинна версия одной встреченной на пути симфетки, которая утверждала, что там, в самолете, Живов не ответил на улыбку какой-то девушки и потому провалился в водоворот прожорливых миров? Тогда нужно найти эту девушку и тут же ей улыбнуться… И вот, в последний момент, все наконец решается.

Но как – полностью зависит от читателя!

30 лет назад именно на этом месте я вдруг возненавидел Потоцкого. Впрочем, возненавидел – не то слово. Я просто был в высшей степени озадачен, потому что ощутил противоречивость собственного читательского опыта. С одной стороны, я ХОТЕЛ увидеть развязку – по старой читательской привычке, от которой так и не удалось отучиться. И в первый момент я был страшно зол на автора. С другой стороны, я понимал, что эта развязка разочарует меня. Это тоже один из моих читательских инстинктов – я просто знал, что ТАКУЮ интригу невозможно разрешить так, чтобы по-настоящему удовлетворить читателя. Так что, подвесив финал, автор как бы высмеял парадокс читателя, как бы передразнил его физиономию с открытым ртом и горящими глазами.

Итак, в тот раз я без энтузиазма пролистал все варианты развязок и выбрал в качестве окончательной концовки следующий кусок (описание из моего текста 15-летней давности):

Желание героя исполняется. Ремень защелкивается, но воздух внутри него не утекает с леденящим душу свистом. Все-таки Живов – тот, кого американцы называют runner-up, занявший второе место, умерший в алеф-минус-один мирах. И ближайшую жизнь ему предстоит прожить в тени своего монументального смертепада, взвешивая каждое мгновение, каждое решение на весах вечной ночи, которая ждет его совсем рядом. Как будто все остальные не ведают своего местоположения в дебрях вселенского лабиринта, и только он один знает, что живет рядом с его крайней стенкой.

Я был уверен, что именно это – правильный финал, то есть такой, который сам Потоцкий считал наиболее финальным. Было в нем что-то дидактическое, мол, «живи здесь и сейчас, другого шанса не будет». В этот-то момент я и отбросил книгу. Неужели автор морочил мне голову только ради того, чтобы повторить вслед за Горацием «Carpe diem»? А главное, зачем было перекладывать ответственность за развитие сюжета на читателя? Мол, не понравился рассказ – сами виноваты, нужно было лучше подбирать фрагменты? В общем, тогда все это окончилось одной звездой из пяти возможных.

Прошло 15 лет. Как-то я затеял переезд, начал перебирать архивы в кабинете и случайно раскопал первую разгромную рецензию на рассказ Потоцкого. Как же я был раздосадован собственной недальновидностью! Ведь я сам, а не автор, выбрал ту концовку. Я сел перечитывать рассказ – и, разумеется, открыл для себя совершенно новый текст. Именно к тому времени относится длинная цитированная статья, которой я как бы пытался извиниться перед автором «40 000 смертей…». На этот раз я поближе познакомился с вариантами завязок и развязок. И в качестве завершающего аккорда теперь выбрал совсем другой фрагмент, находившийся на 31-й странице:

Все версии, перечисленные по ходу рассказа, оказываются верны. В салоне самолета, как в колоде козырных тузов, обнаруживаются все, кто виноват в мультисмерти Живова: заговорщики, симфанатики, обидчивые девицы и так далее. В этом варианте бортпроводник все-таки завершает круг перевоплощений и окончательно погибает, канает в Лету, как написал мой сын в школьном сочинении. Но за секунду до этого герой вдруг понимает, что истинная причина его смерти – это он сам, что он сам поверил во все озвученные версии и тем самым удостоверил их, сделал их истинными причинами своего падения. Он понимает, что его падение началось в тот момент, когда он с отсутствующим видом проводил инструктаж для пассажиров. В тот самый момент, когда ему было скучно, когда он принимал мир как данность, когда где-то в глубине души ослабил хватку жизни и мимоходом пожелал смерти. А все остальные версии – это просто для отвода глаз. Для отвода собственных глаз.

(Странно, конечно, сравнивать собственные тексты, написанные с 15-летним интервалом. Никакого сына и никаких школьных сочинений на момент первого знакомства с рассказом еще не было…)

Произведение заиграло для меня по-новому. Теперь концовка тоже была довольно назидательной, но уже гораздо более глубокой. Однако больше всего меня поразило другое: Потоцкий описывал мой собственный опыт чтения его рассказа в первый раз! Ведь это обо мне написано: «он сам поверил во все озвученные версии»! В тот первый раз я впопыхах выдвинул версию о том, где кончается сюжет произведения, поверил в нее как в объективную – и она стала таковой. Нередкий случай, но тогда, в начале своего пути, я не подозревал, насколько велика опасность стать заложником собственной интерпретации.

Если 30 лет назад я назвал «40 000 смертей…» «фантастическим попурри» и заявил, что «начинка у рассказа весьма экстравагантна» (боже мой, ну и лексика), то спустя 15 лет фантастическая составляющая отошла на задний план – собственно, как и в моих литературных предпочтениях. К тому моменту я уже осознал истину, прекрасно сформулированную поэтом Славомиром Адамовичем: «Потолок фантазии – реальность». Меня уже интересовали совсем другие литературные материи, я набирал дипломников с темами про Бахтина, Флобера, Умберто Эко. Одним словом, рассказ Потоцкого будто бы повзрослел вместе со мной. И Живов теперь становился жертвой не слепого фантастического случая, а собственного бездействия.

Интересно, что как раз на это время пришелся расцвет движения инфинитистов с их бесконечной литературой, и тут астрономическое количество прочтений рассказа пришлось как нельзя кстати. Да и мир Потоцкого, мир бесконечных миров, – это было в тему. Казалось, что автор написал текст на вырост, до которого читатели и критики доросли только теперь.