— Эй, рыбак, домой пора, а ты все полощешься. Кошелек потерял?

Это, как он догадался, крикнул один из техников, тот, что ратовал за водолазов, и Тамбовцев, отыскав его на бугре среди других сузившимися глазами, вдруг ни с того ни с сего взъярился:

— Не кошелек, а часы. Понял? Золотые часы. А теперь рули отсюда! Все рулите! До одного!

На бугре задвигались, зашумели, особенно хриплый, сторонник водолазов, но кто-то внушительно положил ему на плечо руку, встряхнул, тот присмирел, и вскоре летчики один за другим, сперва нехотя, вперевалочку, чтоб не показаться посрамленными, оглядываясь на Тамбовцева, потом ускорив шаг, потянулись в сторону ольшаника, где начиналась дорога на аэродром.

Тамбовцев же, помедлив, пока они совсем не скрылись из вида, снова подошел к самой кромке берега я, еще раз настороженно оглянувшись назад, запустил рогатину в то место, где недавно скрылась роковая находка. Терпеливо подождал: авось ненароком даст о себе знать. Напрасно — на воде даже пузырей не появилось. Тогда пощупал, дно — в этом месте оно была гладким и чистым. И все равно опять потянул рогатину на себя. И снова пусто. Ничего, раз-другой сорвалось — на третий выйдет. Ведь в озере, в этой, необычной даже для летчика, могиле, его однополчанин, его товарищ, наконец, его брат по оружию, и он уже упрямее запустил свое орудие лова в воду, между берегом и островком, потом еще и еще, но все равно безрезультатно: ни руки, ни чего-либо другого, что могло остаться от бедного штурмана, не было. Попробовал даже загадывать: если сейчас, сию секунду, вот этот пузырек лопнет — удача, или если зазвенит в ушах, в правом, скажем, что-нибудь да отыщется. И долго слушал, но звона, хоть плачь, не было, либо звенело в обоих ушах сразу, а удача не приходила. Понял — ребячество. Бросил. Снова начал орудовать своей рогатиной на полном серьезе, без уловок, но сколько ни пыхтел и ни потел, сколько ни корячился, отыскать потерю так и не мог, и когда на озеро от деревьев легли густые тени, от воды потянуло холодом и сыростью, кляня себя за промах, голодный и усталый, уныло побрел на аэродром.

О своем страшном открытия он решил до поры до времени никому не говорить, и когда, вернувшись в землянку, застал там Доронина, слегка хмельного (Жанна, видать, постаралась) и всем улыбающегося, он, чтобы ненароком не выдать себя, намеренно завалился раньше на боковую, хотя его так и подмывало соскочить с койки и кинуть тому в раскрасневшееся от жары и водки лицо: «Предатель, товарища бросил, да, может, еще раненого!» и бить, бить по этой противной физиономии до тех пор, пока он не запросит пощады или не испустит дух.

Даже ночью, уже во сне, это ужасное открытие не давало ему покоя, бередило душу, и он то и дело со стоном просыпался и, ощущая в сухом рту какую-то непонятную горечь, долго лежал с открытыми глазами и мучительно слушал, как через койку от него мощно похрапывал тот, кого он с радостью бы задушил собственными руками.

А наутро, впопыхах проглотив завтрак, Тамбовцев снова был на берегу озера, у злосчастного, еще заметнее осевшего за ночь островка, только теперь уже один, без свидетелей. Правда, для этого ему пришлось показать характер, каким он, в общем-то, не обладал. Еще до завтрака он заявился к командиру эскадрильи и попросил у него разрешения отлучиться с аэродрома до обеда, благо боевых вылетов до обеда, по случаю похорон Клещевникова, не планировалось. Поначалу командир отказал, сославшись как раз на эти самые похороны.

— Что скажут в эскадрилье, — резонно попенял он летчику, — если вы не проводите в последний путь своего боевого товарища?

Тамбовцев в жизни не перечил начальству и вообще старался как можно реже иметь с ним дело. Он принадлежал к тому типу людей, для которых кривая вокруг начальства и была кратчайшим расстоянием между двумя точками. Однако на этот раз он полез на рожон: сперва начал сочинять насчет какой-то тайны, потом перечить и дерзить, и командир, у которого и без того от забот и хлопот голова шла кругом, скорее ошарашенный, чем возмущенный необычным поведением смиреннейшего в эскадрилье летчика, в конце концов махнул рукой и поскорее выпроводил его из землянки, так как до похорон Клещевникова времени оставалось немного.

Тамбовцев на этот раз решил действовать иначе: щупал дно не рогатиной, а специально сделанным из проволоки и марли, раздобытой в санчасти, у Настасьюшки, сачком. Да, видно, чем-то прогневил «водяного»: рука и в сачок не попадалась, хотя он орудовал им довольно ловко и так осторожно, словно одним неверным движением мог вдребезги расколоть зеркальную гладь озера и тем испортить все дело. Через час безуспешных поисков он решительно сбросил с себя сапоги, брюки с гимнастеркой и, оставшись в одних трусах, постанывая с непривычки от холода, храбро вошел по пояс в студеную воду. Но и этим ничего не добился. Дно оказалось вязким и грязным, сплошь усеянным твердыми и острыми обломками самолета, и он, сделав несколько спотыкающихся шагов, только замутил воду, а когда снова, посинев от холода, выбрался на берег, правая нога выше щиколотки оказалась порезанной, и ему пришлось долго возиться, чтобы унять кровь. Но и это его не обескуражило. Неторопливо одевшись и с жадностью выкурив раз за разом две папиросы, правда, все еще стуча зубами от холода, он вновь с проснувшейся надеждой запустил сачок в воду, опять осторожно потянул его на себя, но и в этот раз удачи не было — в сачок попал лишь обрывок бортовой электропроводки да небольшой кусочек эбонита не то от бомбосбрасывателя, не то от приборной доски. Тамбовцев скрежетнул зубами и забросил сачок еще раз. Потом снова и снова, но руки по-прежнему нигде не было.

«Не иначе за ночь ее либо сожрали рыбы, либо отнесло куда-то в сторону, — с горькой иронией подумал он. — Теперь ее сам леший не сыщет». «Но ведь кроме этой руки от бедного Бурноволокова могло остаться еще что-нибудь, тот же сапог, скажем, шлемофон или, на худой конец, ремень с пистолетом, так ведь и этого ничего не было, и Тамбовцев, вконец измучившись, отошел подальше от берега, устало опустился на землю и, запустив пятерню в пламеневший, как подсолнух, чуб, накрепко стиснул челюсти. Где-то, невдалеке за островком, сверкнув на солнце чешуей, плеснулась рыбешка — он не услышал, потом, характерно тарахтя мотором, над озером низко прошел связной «ПО-2», второй день кряду пытающийся, как он знал, отыскать хоть какие-нибудь следы Бурноволокова — в его сторону даже не посмотрел: продолжал сидеть все так же молча и неподвижно, будто не живой, и лишь в глазах его с набрякшими веками, словно под пеплом, тлел слабый огонек.

Но был ли то огонь надежды, унылой покорности либо отчаянья, сказать было трудно. Может, летчик просто мучительно силился и никак не мог до конца разгадать, что же вчера произошло в небе, на борту бомбардировщика, что за трагедия там разыгралась?

Цвета у пламени не было, и штурман не сразу понял, что произошло. Он все еще слышал только, как над ухом, всхрапывая, дышал «мессершмитт» и небо звенело от беспрерывных каленых очередей, и лишь когда из правого мотора ударил дым, понял: самолет загорелся. Ломая шею, он обернулся к Доронину, крикнул, срывая голос:

— Подожгли гады! — и с хрустом в плече выбросил руку вперед.

Доронин, сгорбатив спину, почти налегая грудью на штурвал, продолжал рвать сектора газа из гнезд. Увидев перед самым носом руку штурмана, он скосил в его сторону оторопело-злобный взгляд — и окажись тот менее крепким в ногах и не схватись за пулемет, его б, наверное, так швырнуло на борт, к бомбосбрасывателю, что он оставил бы там свои мозги: это Доронин, завидев, наконец, уже обретшее свой изжелта-зеленый цвет пламя, ошалело кинул самолет влево вниз, и пламя, точно в нем порвали жилы, тут же съежилось и, беззлобно лизнув на прощанье дюраль капота, сорвалось с мотора и через мгновенье пропало где-то далеко в хвосте, за стабилизатором. Но это не вернуло мотору жизнь, она оставила его вместе с пламенем. Какое-то время, правда, он еще, сотрясая крыло, надсадно гудел, харкал дымком из патрубков, парил радиатором, но вот лопасти винтов, потеряв силу, завращались медленнее, а затем и вовсе замерли в неподвижности, и как Доронин ни пытался потом поставить их во флюгерное положение, они не повернулись ни на градус — заклинило.