— Летчики ведь? Ну, понятно, летчики. Можете не признаваться, и без того видно. Вон она, одежда-то, а шапки кожаные. Так вот вы, значит, где. А я-то, дура, все не пойму, чего это Дунька у меня упирается, никак сюда не хочет идти. А тут вы, оказывается. Вот она и уперлась, хоть ты ее убей. Я ведь за Дунькой бегала, ее искала, с ног сбилась. Да и то сказать — стерва коза. Как недоглядишь — к оврагу, ровно на лугу травы мало. И чего это ее, заразу, в овраг несет. Место тут гиблое, поганое, можно сказать, место. В прошлом годе мужик тут повесился. Из дезертиров. На ремне, болезный, и повесился…

Башенин с Кошкаревым ни ушам, ни глазам своим не верили, и все это время, пока женщина, не торопясь и обстоятельно, словно спешить ей было некуда, выкладывала им про эту козу с дезертиром, то холодели, то полыхали так, как если бы лежали не на холодной росистой траве, а на раскаленной сковороде. И при этом они еще оторопело глядели ей прямо в рот, будто считая зубы, и непроизвольно, даже не подозревая об этом, умоляли ее всем своим видом: «Ну и хватит, дорогая, кончай, а теперь ори. Ну ори же, черт тебя побери, разевай хайло пошире и ори, зови на помощь, нам ведь все равно пропадать».

— Вот я и говорю, гиблое тут место, — продолжала между тем эта женщина, нисколько не обращая внимания на то, что ее слушатели, лежавшие у ее ног, были уже близки к белому калению. — А Дуньке тут, выходит, самая благодать. А какая может быть благодать, когда тут мужик повесился и дух с тех пор завсегда тяжелый? Да вот и вас сюда не иначе как сам нечистый занес. Лучшего ничего выбрать не могли. Тьфу, тьфу, тьфу…

Башенин наконец не выдержал, неуклюже шевельнулся и спросил злым от нетерпения голосом:

— Так, может, нам лучше было у вас на хуторе остановиться?

— Не приведи господь! — всплеснула руками женщина, и Башенин впервые увидел, как по ее моложавому лицу пробежала тень и в глазах появился испуг. И снова спросил, но уже не так зло, скорее с любопытством:

— Это почему же так — не приведи господь?

Женщина покосилась на хутор и, понизив голос, словно ее там могли услышать, пояснила:

— Вас ведь по всему району ищут. Вон даже к нам нарочный прискакал, из самой комендатуры. Во-он его конь у ворот стоит, рядом с нашей пегашкой. Потом он по другим хуторам поскачет, чтобы и других предупредить. Насчет вас это. Только небось не скоро поскачет-то, с мужиком он сейчас моим сидит, самогон хлещет. Широкая у него глотка. Упился уж, поди. Скандальный мужичонко, по собакам чуть было не начал стрелять. Не понравились, видишь, ему наши собаки, лают, громко. Да и покусать, мол, могут. А собаки у нас и вправду злые…

По телу Башенина прошла дрожь.

— А где же они сейчас? — спросил он и испугался своего же голоса — таким он показался ему чужим.

— В амбаре, — ответила женщина. — Как верховой зачал ружьем махать, мужик в амбар их запер. Не терпят они чужих, злющие, могут и вправду покусать. Да и то сказать, живем мы от людей далеко, никого не видим. Кругом леса да болота, откуда им добрыми быть. Сами, считай, озверели…

— Ну ладно, мать, — неожиданно назвав эту женщину матерью, хоть до матери ей было еще далеко, грубовато остановил ее Башенин. — Все ясно. А теперь скажи, да только не вздумай врать: воинские части поблизости тут есть?

— Какие части? — удивилась женщина. — Их тут отродясь не бывало, место у нас глухое, тихое. Комендатура вот, да и та в Обуховой, это, считай, десять верст. А так никого и ничего. В лесу и есть в лесу…

Башенин все еще не мог взять в толк: верить этой женщине или не верить? Потом решил: верить. И сказал:

— Ладно, мать, объяснила, спасибо. — Затем, переведя взгляд на козу, которая вдруг начала проявлять признаки беспокойства, спросил уже другим голосом: — Едой мы тут нигде не разживемся?

Женщина опять посмотрела в сторону хутора, и опять Башенин увидел, как по лицу ее пробежала тень.

— Нет, — ответила затем она. — Сейчас — нет. А почему — сами знаете. Догадаться может. Он себя тут хозяином считает, во все нос сует. И при оружии. У меня же с собой вот только корка, для Дуньки захватила, приманывать, а она, стерва, не ест, — и с этими словами женщина, пригнув голову Дуньки пониже, чтобы не вздумала брыкаться, достала из кармана телогрейки вовсе не крохотную корочку, какую ожидал увидеть Башенин, а солидную горбушку черного хлеба и протянула ему со словами: — Вот, если не побрезгуете. Сегодня пекла…

Башенин посмотрел на хлеб, потом на Кошкарева, Кошкарев сделал вид, что не заметил этого его взгляда, и Башенин, вдруг чудовищно покраснев, взял эту горбушку и побыстрее сунул в карман:

— Спасибо, мать…

— Не на чем, — ответила женщина и, снова поглядев в сторону хутора, но уже без особой опаски, вдруг предложила:

— Может, подождете, пока верховой не уедет? А? Вот только бы его, паразита, спровадить. Не будет же он тут до вечера рассиживаться. На службе ведь, военный, при форме. Тогда бы я принесла вам чего надо: и хлеба, и молока, и картошки с салом. У меня ведь у самой два брата в Красной Армии…

Как ни опасно было положение Башенина с Кошкаревым, а при упоминании хлеба с салом они оба вдруг повеселели и выразительно посмотрели в сторону домовито стоящего хутора, сулившего им такую неслыханную благодать. И, кто знает, может, и согласились бы с предложением этой простодушной женщины, потому что резон в ее словах был, если бы вдруг в это время из ворот дома не показался хозяин, а следом за ним высоченный мужчина в военной форме. Хозяин и военный сначала огляделись вокруг себя несколько раз, потоптались, затем, устроив что-то вроде военного совета, вдруг направились прямехонько в их сторону. Первым шел хозяин, как бы показывая гостю дорогу, а гость, в расстегнутом френче, без фуражки, с взлохмаченной шевелюрой, все почему-то норовил отвернуть в сторону, и хозяин был вынужден удерживать его за рукав и что-то объяснять, как на ухо глухому.

— Никак меня потеряли? — схватилась женщина и, пригнув козе голову пониже, чтобы та не вздумала брыкаться в такой неподходящий момент или подать голос, посоветовала: — Уходить вам надо, сердешные, уходить. А то, не ровен час… Бегите уж тогда, сигайте в овраг…

Хозяин хутора и верзила-военный были еще далеко, но шли сюда довольно ходко, так что задерживаться здесь дальше действительно было опасно. И Башенин, дав знак Кошкареву, первым, как бы показывая ему пример, пополз к оврагу. У самого края, перед спуском, он остановился, пропустив Кошкарева вперед, понаблюдал, как тот зашуршал ветками, потом обернулся к женщине, поглядел ей прямо в глаза, словно хотел запомнить их надольше, и лишь после сильным рывком кинул тело вниз.

Достать фотографию Башенина и его экипажа для стенгазеты оказалось не так уж трудно — помог Насте с Раечкой лейтенант Козлов.

Как-то в полк, еще на старом аэродроме, прилетал корреспондент армейской газеты, он-то и сделал тогда несколько групповых снимков, в том числе и экипажа Башенина, правда, вместе с экипажем Козлова. Корреспондент расположил экипажи таким образом, будто они, еще не надев парашюты, обсуждали детали предстоящего вылета. На самом деле снимок был сделан после вылета, так как ни один уважающий себя летчик позировать у фотоаппарата перед боевым вылетом не согласится. Правда, корреспондент уговаривал их, чтобы они все же согласились сняться именно перед вылетом, ссылаясь на то, что на снимке под крыльями самолетов обязательно должны быть бомбы, для газеты это, дескать, очень важно. А какие могли быть бомбы, если сняться после вылета, когда бомбы сброшены. Но летчики его уговорам не поддались, и тот, махнув рукой, снял их после вылета. Однако снимок в газете не дали, и, может, как раз потому, что под самолетами не было бомб. А может, и по другой какой причине, кто его знает. Но корреспондент оказался парнем добросовестным и, как бы в порядке компенсации за неустойку, выслал этот снимок в полк, с припиской, что сожалеет и все такое прочее, да еще твердо пообещался приехать в следующий раз сделать для газеты снимки уже прямо в боевом вылете, с борта самолета. Такие случаи, когда корреспонденты летали, с особого разрешения, разумеется, на боевые задания, пристроившись с фотоаппаратом где-нибудь в кабине стрелка-радиста, хотя и редко, но бывали. Поэтому в полку к сообщению этого корреспондента отнеслись вполне серьезно и с понятным интересом, особенно же — лейтенант Башенин: корреспондент прямо писал, что хотел бы полететь на задание именно в экипаже лейтенанта Башенина. Но вскоре после этого письма до ребят дошли слухи, что корреспондент погиб, решив до приезда к ним в полк слетать на боевое задание еще в составе группы штурмовиков: снаряд разорвался прямо в кабине, и оба они — и корреспондент, и летчик-штурмовик — погибли. В полку его пожалели, а фотографию, что он до этого послал сюда, решили оставить у Башенина, которую он, как сообщил Насте лейтенант Козлов, хранил у себя в чемодане.