Время было завтракать, но в столовую он не пошел, направился прямо в землянку. И каково же было его удивление, когда, не дойдя до нее, на тропинке, что сворачивала к штабу, он снова увидел свою вчерашнюю знакомую — дочь командира дивизии. Она явно поджидала его, и Рапохин смутился, не зная, что сулит ему эта встреча. Во всяком случае, сейчас ее он с радостью бы избежал. Не до того. И, принудив себя улыбнуться, он хотел пройти мимо, но она удержала его:

— А вы не очень-то любезны, Алексей. Добрый день!

Вчерашний голос — такой же звонкий и чуточку нетерпеливый. Пришлось остановиться.

— Здравствуйте, рад вас видеть!

— Ну, судя по вашему виду, едва ли, — рассмеялась она, окинув его с головы до ног снисходительно-насмешливым взглядом.

Глаза у нее были вовсе не голубые, как ему показалось вчера, а удивительно синие и такие родниково-чистые, что хоть смотрись. И Рапохин, сам того не замечая, в упор глядел в эти глаза как в зеркало, даже не соображая, что надо что-нибудь ответить.

— Вы, верно, угорели вчера? Рано трубу закрыли?

Явная насмешка, намек на вчерашнее, а он опять ни слова, будто это не ему.

В синих глазах девушки вспыхнуло недоумение: стесняется либо в самом деле угорел. А может, из породы молчунов?

— Я ведь вас еще утром хотела видеть, — после недолгого молчания снова заговорила она, но уже сдержаннее, суше. — Мне думается, эта вещь принадлежит вам, — и протянула ему финский нож с наборной рукояткой в кожаных ножках. — Сегодня утром возле поленницы его нашел ординарец Прокопий Иванович и передал отцу. Смотрите, на нем инициалы — «А. Р.» Ваш?

— Мой, — признался Рапохин.

— Я так и думала. Тогда благодарите. Кстати, меня зовут Наташей. Благодарите же!

— Спасибо, Наташа!

— То-то. Ведь отец никак не хотел отдать его мне. Он большой любитель холодного оружия. И знаток. У него целая коллекция. Есть даже мачете, наваха и боевой индейский топор. Он и ваш нож хотел к ней приобщить. Еле выпросила. Заупрямился — и ни в какую. А нож у вас и в самом деле замечательный, — похвалила она.

— Не плохой, — вынув его из ножен, согласился Рапохин и вдруг, устремив на девушку изменившийся взор, только сейчас, с опозданием, сообразил, что ведь это не кто иной, как ее отец отказал сегодня эскадрилье в прикрытии, послал ее на задание одну-одинешеньку. Знал, что из «треугольника смерти» многие не возвращаются, а истребителей для сопровождения — хотя бы парочку — не дал. И вот двух экипажей как не бывало. А он, «его превосходительство», поди, и в ус не дует, знай себе холодное оружие коллекционирует. И от этой внезапной мысли Рапохин даже изменился в лице: оно у него вмиг посерело, приобрело какой-то землистый оттенок, стало еще более некрасивым.

В синих глазах девушки снова вспыхнуло изумление:

— Вам, видимо, и в самом деле нездоровится?

— Ерунда. Просто голова побаливает, — ответил он внешне спокойно, а про себя подумал с растущей обидой: «На гибель ведь послал, на смерть. Пары истребителей пожалел. Вот тебе и папаша. А она еще посмеивается, ей хоть бы что, — обожгла новая мысль. — Тоже, наверное, хороша». И вслед за обидой к летчику вдруг пришло еще и горькое, как полынь, чувство, что он только что, вот здесь, на этой самой тропинке, под этой вот высокой и стройной, но равнодушной, как осеннее небо, сосной потерял что-то, обманулся в чем-то дорогом и сокровенном, лишился веры в то, во что так хотелось верить. Перед ним стояла, участливо глядя на него, встревоженная миловидная девушка, а он видел в ней чуть ли не виновника всех бед в эскадрилье, едва ли не кровного врага своего. И боясь, что не сдержится, сейчас наговорит ей бог знает что, огромным усилием воли заставил себя принять равнодушный вид и спросил намеренно учтиво:

— Я вам больше не нужен?

Крутые и необычно длинные, почти до висков, брови девушки взметнулись кверху и тут же опустились вниз.

— Да, не нужны. Идите. — И, резко повернувшись, она первой зашагала прочь.

На тропинке, ведущей к штабу, от вчерашнего дождя остались лужи, и Рапохин видел, как она неуклюже перепрыгивала через них, хватаясь руками за ветки деревьев, чтоб не поскользнуться. Перед поворотом возле особенно большой лужи она все же не утерпела, обернулась, сложила ладони рупором и, уже без малейшей обиды в голосе, крикнула:

— Забыла спросить: как в землянке, тепло?

Рапохин помолчал, потом вдруг улыбнулся я шутливо откликнулся:

— Ташкент! Тропики!

На другой день, после обеда — с утра почти беспрерывно шел дождь со снегом — эскадрилья повторила налет на станцию. И снова без прикрытия, снова потеряла экипаж. Вернувшиеся с задания летчики настолько приуныли, что даже не поругивали, как водится в таких случаях, штабное начальство, а лишь горько иронизировали: еще два-три таких вылета, и от эскадрильи останутся рожки да ножки.

Лишь Рапохин попробовал было кинуть камушек в огород командира дивизии, но комэск осадил его:

— Поберегите нервы. Они еще пригодятся.

И Рапохин, проглотив обиду, смолк, больше не проронил ни слова. Придя в землянку, не раздеваясь, лишь скинув сапоги и шлемофон, он грохнулся на койку так, что она под ним прогнулась едва ли не до пола. Лежал так долго, не двигаясь. Мыслей не было. Желаний тоже, разве что раздавить вдруг появившегося из щели на стене клопа. Клоп был худой, полупрозрачный как слюда, — давно, видать, не нажирался вдоволь — и еле волочил ноги. Сделав нечто вроде «коробочки» вокруг своего «капонира», он взял курс точно к изголовью Рапохина, но, встретив на пути широкий паз, переложил руль влево, как раз к пустовавшей койке Серебрякова. Еще не поздно протянуть руку — и клопу конец, но Рапохин не шевельнулся, и клоп преспокойно пополз дальше, пока не пропал где-то в живописном лабиринте щелей.

Простуженно, с тягучим кашлем, проголосила дверь — в землянку вернулись остальные летчики, те, что помогали техникам латать дырки на самолетах — сувениры о недавней встрече с «мессершмиттами». Рапохин и тут головы не повернул, хотя в другое время спросил бы, много ли оказалось пробоин. Промолчали и пришедшие. Раздевались и ходили они тихо, стараясь не наступать на скрипучие половицы, переговаривались меж собой неохотно, шепотом, точно в землянке лежал, тяжело больной или покойник. Лишь кто-то из штурманов, кажется, Дмитрий Денисов, басовито осведомился, не найдется ли у кого бутылки водки либо, на худей конец, самогону, но, не получив ответа, тоже притих в своем углу как мышь в норе.

На стене снова появился клоп, уже по другую сторону паза.

«Перебрался-таки, — как старому знакомому, впервые после вылета, улыбнулся Рапохин. — Вот стерва! С характером», — и, продолжая наблюдать за его ломаным, как при подходе бомбардировщиков к цели, маршрутом, незаметно для себя уснул.

Проснулся он поздно, когда было уже темно. Голова болеть перестала. Захотелось курить. Он потянулся к стоявшей рядом табуретке за портсигаром, но рука попала во что-то липкое. Он брезгливо отдернул ее, вытер об одеяло и, нащупав коробок, чиркнул спичкой. На табуретке стоял ужин. Оказывается, Рапохин без просыпу проспал восемь часов, во сне стонал, метался, и будить его пожалели. Ужин принес Денисов. Его легкое посапывание он сейчас слышал из-за фанерной перегородки, где тот обосновался с командиром звена и стрелком-радистом. Свесив ноги с койки, Рапохин взял с табуретки ломтик хлеба, съел его и тут же почувствовал, как от голода свело скулы. Через минуту он съел остальное, даже не разобрав толком что именно. Сунув порожние тарелки под койку, он впотьмах подошел к баку с питьевой водой и с наслаждением выпил подряд две кружки. Затем, все также ощупью, вернулся к койке, натянул на босую ногу сапоги и тихонько вышел из землянки.

И надо ж такому случиться: снова повстречался с дочерью командира дивизии Наташей. Несмотря на темень, он узнал ее сразу — и по легкой, точно бы скользящей, походке, и характерному наклону головы, хотя на этот раз она была не в берете, а в летном меховом шлеме. Наташа проходила мимо в сопровождении высокого, прихрамывающего мужчины в комбинезоне и тоже узнала Рапохина.