И Настя осталась в землянке одна — она сегодня была дневальной и позавтракать могла после, «по расходу». Устало опустившись на койку, она долго сидела неподвижно, уставившись незрячим взглядом на дверь, за которой скрылись девчата, и ни о чем не думала. Потом вдруг, решительно тряхнув головой, быстренько засучила рукава, вооружилась веником с тряпкой и начала с таким проворством и неистовостью все тут по порядку чистить, мыть, скоблить и вытирать, что землянку вскоре стало не узнать. А когда делать снова стало нечего, опять безвольно, словно этот порыв надорвал ей силы, опустилась на койку и сидела будто окаменелая до тех пор, пока где-то поблизости от землянки не раздался крик «летят» и не послышался рев возвращающихся с боевого задания бомбардировщиков.

Вот как бы, наверное, все это было. Во всяком случае, могло быть.

… Когда последний самолет коснулся колесами земли, зарулил на стоянку и над аэродромом снова нависла тишина, волнение девчат, высыпавших встречать полк, достигло предела. Рев моторов как-то еще подбадривал их, глушил тревогу, а тут вдруг — почти полная тишина, и они, точно лишившись единственной в этом случае поддержки, уже не знали куда себя деть. А оттого что не знали, начинали то искать что-то в карманах гимнастерок, то бледнели, то, наоборот, вспыхивали и принимались, как бы невзначай и уже не таясь друг от дружки, прихорашиваться, пуская по кругу осколок зеркала, который захватила с собой предусмотрительная Вероника, то опять, как бы устыдившись своего волнения, напускали на себя самый бесшабашный вид, будто им все теперь было трын-трава.

Но хуже всех, пожалуй, чувствовала себя Настя. Как только выпрямились в полный рост деревья и травы, пригибаемые тугими струями винтов и пластавшимися над ними длинными телами самолетов, как только летчики двинулись со стоянки в их сторону, чтобы пройти в отведенные им землянки, она уже начисто расхотела давать лейтенанту Башенину бой и торжествовать над ним победу. Замер рев моторов, смолкла их последняя нота — угас и воинственный пыл Насти, хотя еще минуту назад она была полна отваги высказать этому лейтенанту в лицо все, что она о нем думала. Насте теперь ничего уже не хотелось, как только уйти отсюда куда-нибудь поскорее, чтобы только никого больше не видеть и не слышать — ни лейтенанта Башенина, ни своих ужасно трусивших, хотя и делавших вид, что им все нипочем, подружек, ни чистого неба над головой — ничего. Но не осмеливалась — это был бы новый вызов девчатам, во всяком случае, девчата это истолковали бы именно как вызов, и поэтому она крепилась, стояла как все, выдерживая характер до конца.

И лишь Глафира, мать-начальница этих радостно возбужденных и одновременно трусивших девчат, высокая и нескладная девица старше всех тут возрастом и чином, по-прежнему продолжала оставаться несокрушимой, как монумент. Правда, появление полка на аэродроме не могло не оживить и Глафиру, Глафира тоже понимала, что теперь-то они тут заживут наконец как люди — полно, напряженно и интересно, то есть как и положено жить фронтовому аэродрому. А без самолетов, рева моторов, без снующих от стоянки к стоянке автостартеров и водо-, маслозаправщиков, без летчиков, возвращающихся с заданий, без тревог и переживаний за них — какой это аэродром, так, одно название, а не аэродром. Но вот волноваться и переживать, как сейчас волновались и переживали девчата, Глафире было не дано, потому что лично для себя от прилета полка бомбардировщиков Глафира ничего, кроме добавочных забот и хлопот, не ожидала, понимала, что эти прилетающие летчики вовсе не про нее, что не ей придется считать с ними звезды в ночном небе, не ей встречать рассветы и слушать разбойничье щелканье соловьев по утрам, на то тут найдутся другие девчата, не ей чета. Но это ее, по правде, не задевало, да и задеть не могло-Глафира знала себе цену и потому вполне довольствовалась одной службой, которую любила до самозабвения. Но сказать, что Глафира сейчас не понимала девчат, было бы несправедливо. Девчат Глафира не только понимала, но и жалела, но жалела как-то однобоко, может, по-казенному, то есть так, как только может жалеть человек, которому самому эти вот муки и страдания неведомы. Поэтому когда она увидела, что ее храброе войско уже готово окончательно пасть духом, скомандовала с великодушием:

— Все, хватит, девочки, конец. А то вы, я вижу, уже на себя не похожи. А нам с вами еще до конца войны трубить. Айда в землянку. Пусть теперь летчики поволнуются. А то еще возомнят о себе не знай что…

Девчатам, конечно, только этого и надо было.

Но и тихая, на совесть убранная Настей, землянка не принесла им успокоения, хотя, по пословице, дома должны были бы и стены помочь. Девчата и в землянке продолжали трусить не меньше, чем на аэродроме, и, чем бы тут ни занимались, убивая время до прихода летчиков, — а те должны были прийти обязательно, таков был уговор, — все с тревожным любопытством и нетерпением поглядывали то в низкое, почти над самой землей, оконце, выходившее на тропинку, то на дверь, замирая от волнения, когда вдруг им начинало казаться, что возле землянки слышатся шаги или голоса.

И шаги с голосами, хотя и не скоро, они услышали и заволновались уже так, будто на аэродроме началась бомбежка: затормошились, забегали по землянке взад-вперед как угорелые, натыкаясь друг на друга и все же ухитряясь при этом еще бросить на ходу безошибочный взгляд в крохотное зеркальце, что висело в простенке между окном и дверью, чтобы взбить волосы, поправить воротник на гимнастерке и облизнуть губы для яркости.

Глафира в этой суматохе не участвовала. Глафира продолжала, как ни в чем не бывало, сидеть на своем любимом месте возле печки на своей табуретке и только легонечко, одними уголками тонких сухих губ, улыбалась. Но суматоха тут же прекратилась, как только вслед за шагами на тропинке в дверь землянки негромко, но настойчиво, как могут позволить себе лишь уверенные в себе люди, постучали. Та же кокетливая Вероника, только что метавшаяся от койки к тумбочке, чтобы запихнуть туда что-то из белья, почему-то оказавшегося в самый последний момент на виду, тут же, словно ни шагов за дверью, ни стука в дверь не было, с глубокомысленным видом погрузилась в чтение своей любимой книги — то были «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака! При этом Вероника приняла такую пленительную позу, с такой красивой ленцой и расслабленностью откинулась на спинку кровати, что на любого, кто бы в этот миг ни вошел в землянку, это произвело бы впечатление. Хохотушка Раечка Воронкова, наоборот, вскочила с койки и, благо возле зеркала место очистилось, принялась там с самым серьезным видом пробовать прочность гребня на своих красивых, по-русалочьи распущенных, волосах. Раечка была девушка веселая и беззаботная, и эта серьезность давалась ей с трудом. Тихоня же Сенина нашла себе занятие чисто хозяйственное. Как только в дверь постучали, Сенина схватила оказавшийся под рукой утюг и, хотя утюг был совершенно холодный, принялась его пробовать, словно собиралась гладить. Причем пробовала она его — и слюнявила палец, и дотрагивалась пальцем до утюга — на полном серьезе: в этот миг она, пожалуй, искренне верила, что утюг был горячим.

Нашла чем занять себя и Настя. И обрадовалась, что нашла, хотя ее волнение было совсем иного рода — но не будешь же намеренно выделяться среди других, чтобы о тебе потом подумали бог знает что. Вспомнив, что она дневальная, Настя сняла с крючка семилинейную керосиновую лампу и начала старательно выравнивать ножницами фитиль, тем более что с фитилем у них и в самом деле было одно мученье: фитиль никак не хотел гореть ровно, особенно если лампу заправляли не керосином, а бензином с солью. Когда же фитиль был выровнен, а дверь все не открывалась, Настя решила проверить его зажженным. Но спичек на обычном месте не оказалось, и тогда, обернувшись к девчатам, она спросила, кто взял спички. Однако голос ее в этой необычно напряженной тишине прозвучал так пугающе резко, что девчата невольно вздрогнули и посмотрели на нее как на помешанную. И Настя, отставив лампу в сторону, с виноватым видом отвернулась к окну, уже не зная, чем себя занять, и начала мучительно думать, что с нею будет, когда дверь наконец откроется и в землянку войдут летчики с этим самым ненавистным ей лейтенантом Башениным — первый момент встречи страшил ее особенно.